мы всегда брали от них только худшее, а нужно взять самое лучшее. От Азии — коллективизм, умение мгновенно обмениваться информацией. От Запада — уважение к отдельной личности.

— Вы полагаете, от усилий одного человека многое зависит?

— Да. Пока каждый не осознает себя господином, рабство будет успешно навязываться. Все безобразия правительственных чиновников замешены на холуйстве, на молчании народа. Ни один скандал последнего времени не получил этической оценки нашего общества. Как говорит мой друг, кинорежиссер Володя Меньшов, никто, кроме русской интеллигенции, не может красиво оправдывать свои подлые поступки.

Иван Грозный и Сталин выбивали из русского народа вожаков, лидеров, людей европейского духа. Но рабство не приносит дохода и успеха личности, я убежден в этом. Жизнь заставит бегать ногами и думать своей головой.

— Вы встречались с советником президента Татьяной Дьяченко. Если не секрет, о чем шел разговор?

— У меня есть идеи детских передач на ТВ, которые бы смотрела вся страна, все вместе — взрослые и дети. А пока на ТВ может появиться телеверсия радиопередачи «В нашу гавань заходили корабли…». Мы хотели просто вспомнить красивые детские песни. После первого выхода в эфир, к нашему ужасу, откликнулись не ребята, а взрослые. Один пишет, что в бомбежку, когда к Сталинграду подвозили на баржах снаряды, они, 16-летние пацаны, пели «В Кейптаунском порту», другие помнят «Маруся отравилась» и «Кирпичики». Я тоже знаю песни своего двора, в котором сходились и играли дети цековские при бутербродах с икрой (я жил в номенклатурном доме на Кутузовском проспекте) и бараковские — с вареной картошкой в кармане. Сейчас понятие двора изменилось, его былая романтика исчезла, а тогда она всех нас объединяла. Люди несут и несут кассеты с новыми, старыми, переделанными песнями. Мы завалены ими на два года вперед. Так что «Гавань…» я считаю главным своим изобретением.

ГАЗЕТА ИЗВЕСТИЯ

1998

Зуфар Гареев и его «Мультипроза»

На соискание премии Букера

Зуфар Гареев привлек внимание читающей публики уже первой книгой рассказов «Про Шекспира», вышедшей в издательстве «Московский рабочий» в 1990 году. В том же году «Новый мир» опубликовал «Каникулы», в котором автор, ранее запомнившийся особой, «игровой» манерой письма, заявил о себе как мастер психологического рассказа. А повесть «Мультипроза» из новой книги с одноименным названием несколько номинаторов выдвигают на Букеровскую премию 1993 года.

«Жизнь сразу превратила меня из ребенка во взрослого человека, лишая юности», — признался однажды Андрей Платонов. Эти слова можно отнести и к Зуфару Гарееву. Лишенный счастливых в своем естестве впечатлении детства и юности художник — в известной мере без важного звена в биографии, создавший себя как-то случайно, вдруг. Оказавшись «в людях» — с восьми лет жил и учился в интернате, затем служил в армии, в конвойных войсках, — он поступил в Литинститут в 1981 году. Не сразу и непросто налаживает жизнь в Москве. Гареев рано приобрел душевный опыт, внутренний слух к чужому горю. Как бы унаследовав завет Платонова — «писать надо… человечностью — прямым чувством жизни» — Гареев пишет всей жизнью, вовлекая в любую картину самые разные духовные впечатления, раздумья многих лет.

Разрыв, отчуждение кровно связанных друг с другом людей — тема рассказа «Когда кричат чужие птицы», с которым Гареев дебютировал в отечественной литературе. Излюбленная автором малая форма, ее небольшое пространство позволило передать огромное внутреннее напряжение, взаимное неприятие, возникшее у отца и неожиданно приехавшей погостить в отчий дом дочери. Конфликт неразрешим, и сердце автора наполняется горечью и нежностью к творящим бессмысленную жестокость людям.

В «Каникулах», на мой взгляд, угадывается влияние прозы Евгения Харитонова. Сам Гареев высоко отзывается об этом талантливом, рано ушедшем из жизни художнике. О влиянии Харитонова на свое творчество говорят Н. Садур, Е. Попов, некоторые другие. Бесспорно, «Духовка» Харитонова близка Гарееву: притягивает далекая от натурализма, чистая словесная ткань. Нервозная интонация «Каникул» изящно вскрывает, по выражению И. Ильина, «душевный импрессионизм» влюбленного героя.

Стилистическое разнообразие прозы Гареева впечатляет. Всякий раз — это качественный скачок, и «Мультипроза» тому подтверждение. Повести «Парк», «Аллергия Александра Петровича», «Мультипроза», включенные в новую книгу, рассказывают об опыте души одинокой и потерянной, стремящейся вырваться из окружающего мира абсурда и тотальной лжи. Отчаяние и боль, разлад и неуспокоенность, не покидающие остро чувствующий дисгармонию островок живой души, побуждают автора не выставлять напоказ и не выдавать свое страдание. Для этого ему необходим творческий исход, некая «защитная скорлупа», в которую он мог бы прятаться, которая избавила бы его от излишней, непроизводительной и разрушительной боли. Такой источник — ирония — всегда с ним, в нем самом.

Понятно, что люди с сильной волей создают в себе особый, защитный механизм, приучают себя многого не видеть, не замечать, изживают свои душевные водовороты и бури в активных поступках, в борьбе. Но люди, предназначенные к чувствованию и созерцанию, а не к волевым напряжениям или сопротивлению, неспособны к такой компенсации.

Трагическое мировосприятие свойственно многим людям, особенно в молодости. Процесс распутывания собственной природы, собственного «я» протекает достаточно долго. А преодоление страхов, комплексов, неясности будущего, как правило, связано с драматическими событиями в жизни человека. По Гарееву, такой путь — и есть движение к смеху, к гармоничному мироощущению. Эта мысль сформировала композицию его новой книги.

В «Парке» гротеск и метафора образуют особую, ни на кого не похожую манеру письма, создают мягкую, ироничную атмосферу. Совершенство этого приема в «Мультипрозе» достигается не только путем алогичного, как у Платонова, порядка слов: «Замутилось на душе т. Кромешного от такой современности, потому что он любил жить в перекличке с веками». Автор «Мультипрозы» как бы ломает предложение не один раз, усиливая комический эффект и пытаясь «объять необъятное» — дать максимум изображения несколькими словами, двумя-тремя фразами. «У Степанюк, перевернутой к небу лицом, не было в горле звуков. Огромные груди ее, опрокинувшись на шею ее, душили в горле звуки ее: лишь свирепо вращала глазами Степанюк да хрипела». Или: «В эти самые минуты бывший полковник, а ныне литературовед Чукреев, сосед скончавшейся Тихомировой, расхаживал по квартире. Перед ним сидел первый насморк Ирины Петровны, плакал и говорил, ломая тонкие белые пальцы: „Я так много думал о вас, о боже…“».

Для читателя очевидно, что Гареев не отдается непосредственному вдохновению легко вылетающего слова, но ищет слова, цензурирует их, выбирает, нанизывает. Это работа мозаичная, может быть, даже ювелирная; работа напряженной словесной рефлексии. В ней редко чувствуется легкий и свободный вздох — его нет ни в слове, ни в сочетании слов, ни в ритме.

Фабула у Гареева не заложена