чем участие в журнале Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского, которые вскоре вышли из журнала, опубликовав в нем всего несколько статей. Розанов же напечатал в журнале несколько десятков статей, в частности «О древне-египетской красоте», «Заметка о Пушкине», «Гоголь», «Итальянские впечатления (Рим. Флоренция. Венеция)», «Концы и начала. Божественное и демоническое (По поводу главного сюжета Лермонтова)» и другие. Именно публикации в «Мире искусства» позволяют обнаружить одну очень важную особенность творчества Розанова, его связь с историей искусства и искусствознанием. Не случайно, в 1914 году Розанов объединяет свои статьи на эту тему и публикует их в виде книги «Среди художников».[202]

Все эти работы опровергают ставшее традиционным мнение о том, что Розанов не уделял должного внимание изобразительному искусству и даже был к нему равнодушен. Как ни странно, это мнение возникло не без влияния Александра Бенуа, которые в своих воспоминаниях писал о Розанове.

«Он притягивал к себе многообразием и глубиной своих прозрений, а также непрерывным любопытством, обращенным на всевозможные предметы. Только к чистому искусству, к истории искусства и, в частности к живописи (и, пожалуй, еще – к музыке), он обнаруживал равнодушие и до странности малую осведомленность… Имена первейших художников: Рафаэля, Микеланджело, Леонардо, Рембрандта и т. д. были ему, разумеется, знакомы, и он имел некоторое представление об их творчестве. Но он до странности никогда не выражал живого интереса к искусству вообще и в частности к искусству позднейших эпох»[203].

Бенуа, быть может, прав в том отношении, что Розанов действительно порой не уделял необходимого внимания эстетическому анализу произведений искусства, которые он описывал, рассматривая их главным в контексте истории культуры. В его работах действительно доминировал взгляд на искусство не искусствоведа, а историка. Но равнодушным к изобразительному искусству он никогда не был. Именно в «Мире искусства» он публикует статьи о живописи и даже скульптуре, которые опровергают представления о его равнодушии к изобразительному искусству.

Одной из первых работ, опубликованных Розановым в журнале «Мир искусства», была статья «О древне-египетской красоте». Она была напечатана в 1899 году в четырех номерах журнала. В этой статье Розанов смело сопоставляет различные культурные феномены: Библию, учение Платона о душе и древне-египетскую «Книгу мертвых», находя между ними много общего в представлениях о тайне человеческого существования. В его статье много сравнений, образов, проницательных наблюдений. В ней больше интуиции, чем знаний. Тем не менее, статья вызвала большой интерес у читателей. Сергей Дягилев высоко отзывался о ней как о глубокой и вдумчивой работе[204]. А Бенуа отмечал, что «любопытство Розанова было в высшей степени возбуждено всем, что он вычитывал таинственного в барельефах и в иероглифах, свидетельствующих о верованиях египтян, обнаруживая при этом свой дар проникновения в самые сокровенные их тайны»[205].

В «Мире искусства» были опубликованы и путевые заметки о путешествии по Италии («Пестум», «Флоренция», «Помпея»). В этих статьях, помимо обычных путевых наблюдений и описаний, содержатся рассуждения об истории, например, об Америке и американизме как «кардинальном периоде истории», когда торжествует новый мещанин (в этом рассуждении отчетливо прослеживается влияние идей Константина Леонтьева, изложенных в его статье «Средний европеец, как идеал и оружие всемирного разрушения») или же о культуре, как «о неуловимом и цельном явлении связанности и преемственности, без которой не началась история и продолжается только варварство»[206]. Проблемы истории культуры и искусства рассматриваются также и в других его статьях, опубликованных в «Мире искусства» – «Афродита – Диана» (№ 23–24, 1899), «Ипполит» на Александрийской сцене» (№ 9–10, 1902), «Чувство солнца и дерева у древних евреев» (№ 5–9, 1903).

В этих статьях проявилось эстетическое понимание истории, которое Розанов развивает в своих работах. Его интересует здесь не хронология, не описание памятников и документов, а то эстетическое начало, которое он находит в Древнем Египте или Древней Греции. Розанов сам признавался о неодолимом чувстве, которое влечет его к истории. В письме к Э. Голлербаху от 8 октября 1918 г. он пишет: «Хочется – Москвы, хочется… Флоренции. Как мне – люблю Русь, Волгу, стерлядей в ухе, а грежу фараонами, пирамидами, скамами». Этими грезами проникнуты статьи Розанова на исторические темы, опубликованные в первых номерах «Мира искусства».

Это эстетическое понимание истории, как уже упоминалось, было предметом переписки Розанова и Леонтьева. Под таким названием Розанов написал статью о Леонтьеве для журнала «Русский Вестник». Леонтьев в принципе одобрил это название, но просил Розанова сменить его на другое. «Да, он верен, – писал он Розанову о выборе названия, – но невыгоден с практической стороны. По существу, по глубочайшей основе моего образа жизни это так: “эстетическое понимание”. Но именно такое-то указание на сущность моего взгляда может компрометировать его в глазах нынешних читателей»[207]. В результате Розанов решил изменить название своей статьи, но письмо в редакцию запоздало, так что первая часть вышла под старым названием – «Эстетическое понимание истории», а вторая под новым – «Теория исторического прогресса и упадка», на наш взгляд, совершенно формальным и неудачным.

Розанов высоко оценивал философские и исторические идеи Леонтьева. В 1903 году в журнале «Русский Вестник» он издает письма к нему Леонтьева, сопровождая их подробными комментариями. В предисловии к изданию он дает свое понимание леонтьевской философии и своего к нему отношения. «Леонтьева я знал всего лишь неполный год, последний, предсмертный его. Но отношения между нами, поддерживающиеся только через переписку, сразу поднялись таким высоким пламенем, что и не успевши свидеться, мы с ним сделались горячими, вполне доверчивыми друзьями… Строй тогдашних мыслей Леонтьева до такой степени совпадал с моим, что нам не надо было сговариваться, договаривать до конца своих мыслей: все было с полуслова и до конца, до глубины понято друг в друге»[208].

Главной темой переписки Леонтьева и Розанова было понимание истории. Именно здесь Леонтьев подробно изложил смысл своей идеи об эстетизме как универсальном принципе понимания природы и истории, о чем нам уже приходилось говорить выше. С эстетизмом Леонтьев связывал прежде всего разнообразие истории, ее неповторяемость, напряженное стремление к личностному, индивидуальному. С таким пониманием Розанов был полностью солидарен, т. к. сам, быть может бессознательно, следовал ему в своих исторических работах. Поэтому он дает самый положительный и сочувственный комментарий идеям Леонтьева о мировой истории.

«Идеи Леонтьева и сложны, и просты. Это был патолог (Леонтьев был медик по образованию), приложивший специально патологические наблюдения и наблюдательность к явлениям мировой истории, но преимущественно социально-политической; он отличался вкусами, позывами гигантски-напряженными к ultra-биологическому, к жизненно-напряженному. Его “эстетизм”… вытекал, или коренился на анти-смертности, или, пожалуй, на бессмертии красоты, прекрасного, прекрасных форм.