В эстетику он “открывал форточку” из анатомического театра своих грустных, до черноты политических и культурных наблюдений, соображений»[209].

Розанов солидаризировался с консерватизмом Леонтьева, разделял с ним негативное отношение к либералам и либерализму. Он восхищался скептицизмом философа и в меру своих сил стремился подражать ему. Если Леонтьев открывал неизвестный в России мир балканской культуры, то Розанов стремился в еще более отдаленные времена и страны: на библейский Восток, в Древний Египет. Розановский эстетизм питался образами древнего иудаизма, хотя эллинский мир так же не был ему чужд.

Правда, существовал момент, который разделял Розанова от Леонтьева. Эстетизм Розанова был аристократичен, он был связан с культом отдельных выдающихся личностей. Политические и исторические идеалы Розанова были связаны с демократией, аристократизм Леонтьева был ему чужд и по его происхождению, и по натуре. Поэтому он и заявлял, что согласен с Леонтьевым на эстетику, но не в признании только ее у богатых, на эстетику у бедных. И он находил эстетику бедных в быту, традициях, семье, религиозных обрядах. Во всем остальном Розанов чувствовал свою глубокую общность с Леонтьевым, разделяя с ним и антихристианство, и антиморализм. Находя в Леонтьеве два начала – монашеское и эллинское, Розанов несомненно отдавал предпочтение его «эллинскому эстетизму». «Эстетизм Леонтьева, его “алкивиадство”, как юный листочек, как молодая почка пробуждающегося Древа Жизни, от того, несмотря на монашество, так крепко и держалось на нем, а он сам в себе более всего ее любил, – что это-то и было залогом спасения и исцеления…»[210].

Розанов находил много общего в понимании истории у Леонтьева и Владимира Соловьева, но отдавал предпочтение первому. С Соловьевым у него были трудные и противоречивые отношения. Эти отношения существенно осложнились в результате полемики, которая произошла между ними в 1894 году. В то время Розанов сотрудничал в крайне правых журналах, публикуя в них статьи в защиту монархии и религиозной нетерпимости. Эти статьи вызывают естественную критическую реакцию Соловьева, который помещает в журнале «Вестник Европы» полемическую статью, где он сравнивает Розанова с Иудушкой Головлевым, изобличает его «елейно-бесстыдное пустословие». В ответной статье Розанов называет Соловьева танцором из кордебалета, который разыгрывает из себя пророка[211]. Позднее, уже после смерти Соловьева Розанов высказывает безмерное сожаление о том, что он не оценил должным образом учение Соловьева. «Чем я воспользовался от Соловьева, его знаний, души? Ничем. Просто – прошел тупо, как мимо верстового столба»[212].

Таким образом, Леонтьев остается главным философским источником, оказавшим влияние на Розанова. Под этим влиянием пишутся первые его книги – «Место христианства в истории» (1890), «Религия и культура» (1899) и «В мире неясного и нерешенного» (1901). Первая книга представляет собой сборник статей, опубликованных в газетах и журналах в течение 90-х гг. Большинство статей посвящены религиозным проблемам, здесь Розанов раскрывает связь религии и пола, анализирует отношение христианства к браку, дает критическую оценку аскетизму. Любопытно, что именно в этом сборнике Розанов впервые публикует свои афоризмы, которые он называет «эмбрионы». Из этих эмбрионов впоследствии вырастут такие хрупкие и изящные организмы, как «Уединенное» и «Опавшие листья».

В книге «Религия и культура», так же как и в позднейших – «В мире неясного и нерешенного» и «Люди лунного света» – Розанов дает резкую критику христианства. По его словам, христианство – «религия похорон», «религия смерти». В христианстве «прогорк мир», в нем исчерпалась первобытная языческая радость. В христианстве мир обледенел, вместе с ним наступил какой-то «мировой декабрь», когда все покрылось льдом. Христианство – отрицательная религия, т. к. она держится исключительно на запретах и ограничениях. В первую очередь оно отрицает плоть и пол. Христиане отказались от того мистического эротизма, которым проникнута вся культура семитского Востока.

Вся европейская культура со всеми ее переживаниями, грезами, надеждами, тревогами и страхами вышла из кельи монаха. По словам Розанова, христианство – ошибочная религия главным образом потому, что оно основывается на «Новом Завете» и совершенно забыло заповеди, содержащиеся в «Ветхом завете». «Ветхий Завет» благословлял чувственность, плоть и пол, он выдвинул заповедь «плодитесь и множьтесь», а «Новый Завет» забыл про все это. Он сместил фокус христианства с принципа размножения на идею аскезы и ограничения чувственности. Тем самым христианство пришло к неразрешимому противоречию: благословляя брак, оно осуждало пол и чувственность, без которых брак невозможен.

Обнаруживая противоречия в христианстве, Розанов уходит в своей философии истории в дохристианскую эпоху, в культуру и религию семитского Востока, в иудаизм, в Древний Египет, где он находит настоящую, ничем не ограниченную религию Эроса. Как отмечает Г. Флоровский «…из Нового Завета Розанов отступает в Ветхий, но и Ветхий Завет он понимает по-своему, избирательно, прихотливо. Он находит в Библии только сказание о родах и рождениях, только песнь страсти и любви. Он читает и эту ветхозаветную книгу не библейскими глазами, а скорее глазами восточного язычника, служителя какого-то оргиастического культа. Розанов религиозно противится христианству, его антихристианство есть только новая религия, и оно религиозно отступает в до-христианские культы, возвращается к почитанию стихий и стихии, к религии рождающих сил»[213].

Таково эстетическое понимание истории, наследуемое Розановым от Леонтьева. Эти идеи Розанов реализовал в своих публикациях на страницах «Мира искусства». Правда, вопросов эстетики Розанов касался еще до того, как он пришел в этот журнал. Чрезвычайный интерес представляет его статья «Художественные народные выставки» (1897). Поводом для написания статьи является организация общедоступных народных выставок в Москве, но по сути дела ее предметом является понятие демократия.

Вместе с тем, Розанов отличался от Леонтьева. Он считает, что тенденция к демократизации является главной, отличительной особенностью эпохи, которая в равной мере охватывает все стороны общественной жизни – образование, науку, искусство. Розанов опровергает все традиционные мнения против демократии, в частности, что она приведет цивилизацию к огрублению и упрощению вкусов. «Цивилизация огрубеет»…Но ведь сущность демократизации в том именно и состоит, чтобы всякий вкус, всякую тонкость внести в народ, а не «смаковать» ее в уединении… Демократизация – это всемирность, и ничего еще более. Это – волнение истории, достигшее краев мира, последних глубин народных масс, и ничего, кроме этого, в ее понятии не содержится»[214].

Процесс демократизации касается и искусства. Живопись переходит из салонов и академий в «серые народные волны», она становится доступной и интересной для народа. Из этого процесса, по мнению Розанова, возникает идея народных выставок, которую с 1896 года стало осуществлять на практике «Товарищество московских художников». Розанов обнаруживает в этом процессе плодотворную встречу, которая важна как для самого народа, так и для художника, который находит в народе