— Он взял кое-что, что принадлежит мне. Поэтому я взял то, что принадлежало ему.

Эмма замерла от изумления. Она поняла, что Джейми говорил не о том, что граф забрал жизнь его матери.

— Ожерелье, — выдохнула она, — Тебе не нужно его золото, да? Тебе нужно ожерелье. Ты хочешь добиться от него признания, что это он убил твоих родителей.

Молчание Джейми было красноречивее всяких слов. Он утверждал, что ожерелье — простая безделушка, не представляющая ценности ни для кого, кроме Синклеров. И это, как предполагала Эмма, не преувеличение, потому что он был готов пожертвовать всем, включая ее, чтобы вернуть его.

— Ты наверняка ждал этого шанса всю свою жизнь. Почему сейчас? — Эмма беспомощно потрясла головой, слова шли прямо из ее разбитого сердца. — Почему я?

— Если бы это было по плечу моему деду, я бы никогда сюда не вернулся. Но когда я приехал, то понял, что у него нет больше силы вести за собой людей. Он умирает, понимаешь. Его время подходит к концу. Все эти двадцать семь лет он жил, зная, что половина людей на этой горе все еще верят, что это рука Синклера совершила эти убийства. Я не позволю, чтобы над ним висела хотя бы тень подозрения. Я должен это сделать, особенно после всего, что он сделал для меня.

— А если граф согласится отдать тебе ожерелье в обмен на меня, если он признается в убийстве твоих родителей, что ты собираешься сделать потом?

— Власти никогда не поверят Синклеру и не арестуют Хепберна. Я думаю, что отнесу ожерелье деду, сяду и буду ждать, когда придет дьявол, чтобы забрать мерзкую душу Хепберна.

— Без твоей помощи? — Эмма никогда не знала, что можно смеяться до боли. — Ты действительно в это веришь?

— Не знаю, — ухмыльнулся Джейми, сохраняя при этом застенчивый вид.

Эмма обхватила себя руками, внезапно прервав смех. Можно было надеяться, что ей под силу соперничать с серебром и золотом, но с этим соперничать невозможно. И не важно, насколько сильно Джейми хочет ее; правду он всегда будет хотеть сильнее. Она всегда будет для него пешкой в шахматной игре.

Впервые за все это время, самообладание подвело Джейми.

— Ты же понимаешь, что граф тоже не будет жить вечно, и я не позволю ему забрать все его тайны с собой в могилу. Возможно, это мой последний шанс узнать, что случилось на этом месте в ту ужасную ночь. Как ты не можешь этого понять, девочка?

Джейми потянулся к ней, но Эмма отшатнулась. Она больше не могла себя обманывать, что в его объятиях может найти укрытие или утешение для себя. Сейчас он представлял для нее намного большую опасность, чем тогда в церкви с пистолетом в руке.

Ей следовало учесть предупреждение, которое он пытался сделать у костра.

Правда действительно может убить человека. Или разбить его сердце.

— Вы совершенно правы, сэр, — холодным тоном заявила Эмма, сжимая зубы, чтобы не выдать дрожи подбородка. — Ваши родители совершили величайшую ошибку в своей жизни, полюбив друг друга.

Подобрав юбки, Эмма развернулась и пошла прочь, решив, что лучше она мужественно встретится с привидениями, которые водятся в этих лесах, чем с теми, что притаились в сердце Джейми.

Под высокими потолками коридоров замка Хепберна эхом отдавался яростный крик. Хлопали двери, из них, как перепуганные попрыгунчики из коробки, выскакивала прислуга и лакеи, чтобы посмотреть, кто или что создает такой чудовищный шум.

Когда появился этот страшный гул, разрушивший напряженную тишину, повисшую в замке после похищения невесты графа, из сада с раскрасневшимися, усеянными веснушками лицами и сбившимися набок шляпками выбежали три сестры Марлоу. За ними следом появилась мать, на ее бледном лице читалась разрывающая душу смесь ужаса и надежды. Из оранжереи вышел отец семейства с развязанным шейным платком и с наполовину пустым стаканом портвейна в дрожащей руке.

Почти все утро Йен провел, скрываясь в библиотеке, проверяя конторские книги имения и избегая убитой горем семьи Эммы. Услышав вой, он бросился в коридор, даже не позаботившись о том, чтобы надеть камзол, хотя наверняка знал, что дядя будет бранить его за появление перед людьми в одной рубашке. Даже если на замок напали или в нем вспыхнул пожар.

Особенно если на замок напали или в нем вспыхнул пожар.

Оказалось, что единственный, кто подвергся нападению, был долговязый парень, которого, схватив за ярко-желтые волосы, тащили по холлу. И тащил его Сайлас Доккетт, егерь дяди. Мальчишка обхватил тощими руками его мясистое запястье, чтобы голове не было так больно. Каблуки его башмаков выбивали отчаянный ритм по гладкому мраморному полу, а горло издавало непрекращающийся вой, изредка перемежавшийся сердитым потоком брани, который ставил под сомнение воспитание и добродетель матери Доккетта.

Шокированный увиденной жестокостью, Йен поспешил за ними следом.

— Ты что, с ума сошел? Какого черта? Ты что делаешь? — обратился он к Доккетту.

— Пакет для хозяина, — с подчеркнутой медлительностью ответил тот, не сбавляя шага.

К тому времени, когда егерь добрался до кабинета графа, следом за ним выстроилась целая процессия любопытных, во главе которой шел Йен, несколько слуг, что посмелее, мать Эммы с сестрами шла в середине, а замыкал шествие немного ошеломленный отец Эммы. Доккетт не ждал, пока суетливый лакей, стоявший у дверей, объявит о его приходе. Он просто распахнул свободной рукой дверь, затащил мальчишку в кабинет и бросил на бесценный обюссонский ковер.

Мальчишка встал на колени, бросив на Доккетта полный ненависти взгляд, и выругался с таким сильным шотландским акцентом, что большинство ругательств, к счастью, было невозможно разобрать.

Не успел он встать на ноги, как егерь ударил его кулаком в лицо. Мальчишка снова упал на колени, и по быстро опухающему подбородку потекла свежая струйка крови.

— Придержи свой проклятый язык, парень, не то, клянусь, я его отрежу.

— Довольно, — сердито оборвал его Йен и поспешил встать между егерем и его жертвой.

Ему никогда не нравился этот человек. После преждевременной смерти прежнего егеря граф притащил с собой из Лондона Доккетта. Йен подозревал, что дядя вырвал гигантского обитателя Ист-Энда из недр лондонских трущоб из-за тех качеств, которые Йен больше всего презирал в нем: грубая сила, абсолютная преданность тому, кто платит ему деньги, и садистская склонность к жестокости. От левого глаза до верхней губы лицо этого человека рассекал ужасный шрам, деформировавший рот, и поэтому казалось, что он постоянно рычит.

Доккетт подарил Йену взгляд, который не оставлял сомнения в том, что он будет рад поколотить и его тоже, если граф позволит. Но Йен хладнокровно стоял на месте, и егерю пришлось отступить.

Граф поднялся се своего стула, пристально рассматривая мальчишку через стол, словно это был кусок овечьего дерьма, который кто-то соскреб со своего башмака.