Так мы делали каждую ночь, и я знал, что сторожам нравится вся эта процедура. Все, о чем они меня просили, так это не высовываться наружу днем, когда здесь толпами ходят туристы. Это было бы ужасным нарушением основного табу.

Не раз Митч объяснял мне серьезность моего положения. Митч был молодым сторожем, который обычно работал при кладбище, но иногда по ночам, когда он знал, что у меня нет посетителей, он приносил лед прямо в heiau, и мы долго сидели вдвоем и говорили о том, что со мной происходит.

Или не происходит, как очень аккуратно и со знанием дела объяснил мне Митч.

— Тебя здесь нет, — сказал он мне. — Heiau — это табу. Никто не может быть здесь.

Я внимательно слушал Митча, слушал всеми тремя своими ушами, понимая в глубине души, что он — сумасшедший гораздо в большей степени, чем я.

Вот как! Каждую ночь я имел дело с рейнджером Национального парка США, в полной униформе, который верил и нисколько не сомневался в том, что любая акула, которую он видел в заливе, могла быть его родным дядюшкой — пусть и в таком виде, но все-таки членом его семьи.

Иногда ночью, когда мы долго сидели, потягивая из стаканов солодовый виски со льдом и по очереди покуривая трубку с местной травкой, Митч вдруг вставал и говорил:

— Увидимся позже, босс. Мне нужно ненадолго домой.

Когда на Митча нападало такое настроение, он скручивал огромную зеленую сигарету и уходил, чтобы немного посидеть в одиночестве. Некоторое время я наблюдал за огоньком его сигареты, потом слышал всплеск. Это мой туземец, соскользнув с края скалы, нырял в море, а я, оставшись в пьяном одиночестве, при свете моего штормового фонарика сидел на краю базальтовой плиты подобно выброшенной на берег обезьяне.

Именно так. С края скалы в темноту ветреной ночи и дальше, в открытый океан, в его влажные глубины — с изящной грацией древнего млекопитающего, что наконец вспомнило, где его родной дом.