Но он уже не слышит, потому что стоит за порогом входной двери и холодно, сухо, стреляет в меня последним:

— Прощай, малыш.

В тишине пустой квартиры я медленно умираю в полном одиночестве.

На какое-то время моя реальность глохнет, превращается в вакуум, где нет ничего, даже меня, потому что куда бы я ни посмотрела — все расплывается, теряет четкие контуры, становится бесцветной мешаниной. Я изо всех сил пробую себя собрать по кусочкам, по маленьким осколкам хотя бы того, что еще не до конца сломано, но ничего не получается.

Последние месяцы жизни проносятся перед глазами каким-то непонятным немым кино. Я хочу понять, разобраться, где именно сделала ошибку, из-за которой все пошло не так — и мы с Артемом оказались здесь — в точке, где все закончилось. Я правда стараюсь, потому что спустя несколько часов безумной тишины мне нужно ухватиться хоть за что-нибудь, чтобы выжить. И я хватаюсь за надежду. Она такая же слабая и колченогая, как и я, но это лучше, чем прямо сейчас, в эту секунду, осознать, что все — больше не будет никаких «мы», больше не будет «нас» — и я снова вернусь в жизнь, где в моей квартире будет душно от тишины.

Так проходит первый день: я скитаюсь по квартире, пытаюсь заставить себя съесть хоть что-нибудь, но от запаха еды тошнит и выкручивает. Мое тело не хочет ничего, даже лежать, свернувшись калачиком, становится невыносимо больно.

Я знаю, что Артем не позвонит и не напишет, но все равно жду: все время нахожу взглядом телефон, проверяю, нет ли от него сообщений, хоть светодиод предательски темен. Я продолжаю верить в то, что осознаю, как самообман. Иррациональное нелогичное поведение, и мне противно от себя самой, но я ничего не могу поделать: если отпущу последнюю соломинку, просто пойду ко дну, и мысль о том, что в пустоте и тишине, где у меня ничего уже не будет болеть, кажется невыносимо приятной.

Впервые за много лет звоню на работу и вру, что простудилась. Прошу дать мне пару дней отдыха, чтобы я снова была в обойме. Плевать, что кашель в трубку не очень убедителен, я просто не хочу выбираться из-под обвала своей рухнувшей жизни.

На третий день после ухода Артема умирает даже надежда. Я все еще срываюсь на каждый сигнал телефона, с восторгом маленькой девочки, получающей в подарок предел детских мечтаний, смотрю на экран телефона — и каждый раз падаю, срываюсь с обрыва в глубокое ущелье. Ломаюсь вся, до последней кости, но каким-то чудом собираю себя и снова взбираюсь вверх без страховки.

Но, в конце концов, приходит время перестать прятаться от мира. Я смотр в зеркало на свои впавшие глаза и провалах темных кругов, искусанные губы и щеки, которые провалились до выразительных уродливых теней. Кажется, я почти ничего не ела три дня. И от мыслей о том, что нужно затолкать в себя хоть кусочек пищи, начинает кружиться голова. Даже макияж не особо скрадывает мое состояние. Я знаю, что на работе поползут слухи, но понятия не имею, что на них отвечать. Все знают, что у стервы Левитской появился мужчина, который забирает ее с работы, дарит цветы и смотрит на нее из фоторамки на рабочем столе. Поэтому, когда приезжаю в редакцию, мне кажется, что все, даже студенты и клерки самого низшего звена уже в курсе, что теперь и я — брошенка. Слово, которым Тася называет женщин на своих тренингах. Слово, которым она теперь будет называть меня.

Я ныряю в работу. Пытаюсь погрузиться в бесконечные статьи, наработки, кипы папок, которые скопились на столе за дни моего отсутствия. Раньше мое тщеславие сплясало бы джигу на том факте, что всего за два дня вся работа журнала почти встала, потому что из обоймы выпала самая важная делать — я. Но сейчас мне приходится силой сосредотачиваться даже на том, что раньше сделала бы одной рукой, не задумываясь и не подключая основной потенциал.

Мне кажется, что все шепчутся только обо мне.

Но все шепчутся о том, что скоро «VOS» сольется с какой-то другой редакцией — и грядут большие перемены.

Время до выходных проходит так медленно, что я чувствую себя постаревшей лет на десять.

В воскресенье приезжает сестра: силой заставляет меня одеться и вытаскивает в парк, потому что на улице хороший теплый день. Апрель, словно в насмешку, слишком солнечный для моей душевной боли.

— Можешь ничего не говорить, — бросает Тася, беря меня под руку, пока мы идем по дорожке уже начавшего зеленеть парка. — Тёмочка уже неделю приезжает за своей красавицей. Даже, сука, не скрывается!

Тася смеется, а меня снова за секунды расшатывает. Саркофаг над моим внутренним Чернобылем, который я еле-еле соорудила, снова лопается словно яичная скорлупа. Ноги подкашиваются, но я продолжаю идти, словно вдруг раздвоилась, и там, сзади, осталась единственная живая часть меня.

— Они снова вместе? — глухо спрашиваю я. Мне так больно, что не болит уже нигде.

— Что значит «снова»? — фыркает сестра. — Я тебе говорила, что там ничего и не заканчивалось. Но я же тебе враг, а Тёмочка — ангелок. Зачем верить родной сестре, если мужик сказал, что ничего нет. Женька, он тебе голову морочил все это время. Был с тобой и потрахивал другую бабу. Слушай, ну они у меня на курсе все откровенны, как грешники на исповеди. Скажи спасибо, что я не пересказываю все ее откровения.

— Она врет.

— Да перестань ты быть слепой! — Тася берет меня за плечи и трясет что есть силы, пока я не начинаю просить остановиться. — Женя, хватит! Ты вляпалась в хуевого мужика. В самого хуевого из всех, которого можно представить. Ты никогда не была любимой и единственной. Ты была просто удобной альтернативой другой бабе.

Стаканчик вываливается из моих рук, потому что прилетевший сквозняк почему-то оглушительно пахнет мятным зеленым чаем.

Все, во что я верила, оказалось обманом размером со Вселенную.

И я снова приземляюсь на острые шипы обмана. На этот раз — вдребезги.

И мне уже не встать, не научиться снова летать.

Мне…

— Женя? — знакомый голос справа.

Я иду на него, как слепая — на колокольчик. Протягиваю руки, надеясь, что на этот раз упаду в руки мужчины, который хотя бы может слышать мои мысли. Каждый шаг, как в «Русалочке»: босыми ступнями по невидимым ножам, до кровоточащей кожи. И у меня уже совсем не осталось сил.

Он вообще ни о чем не спрашивает: только крепко обнимает дрожащими руками.

— Спаси меня… — громким шепотом кричу я.

И Игорь отвечает:

— Я тебя больше не отпущу.

На этот раз Лука не приглашает меня в дорогой ресторан. Мы договариваемся встретиться в кафе на набережной, на летней площадке за плетеными стоиками и красивыми креслами из ротанга под удобными подушками.

Две недели жизни без Артема.

Две недели жизни, которые я провожу под грифом «улыбаюсь и живу», а внутри меня ползают огромные злые демоны и выжигают напалмом все живое, что каким-то чудом умудряется пробиться через толщу трупов моих убитых розовых единорогов.