– Архиматрона поделилась со мной укусом. Не знаю точно, что со мной было, но знаю, что она не добралась до моей истинной души. Я же ее чувствовал. Чувствовал, чем она является, а она чувствовала меня. Мы сделались одним. Они верят, что важно и истинно лишь то, что чувствуешь. Мысли и разум им мало интересны, а порой – вредны. Если кому-то сочувствуется, надлежит ему помогать, если решение изменится, надо его покарать, пусть бы даже и одно, и другое было несправедливым или бессмысленным. Это неважно. Главное – чувство. Я и та женщина на миг сделались одним. Ты никогда ранее не был ни с кем настолько близок. Я тоже не был. Ни с любимой женщиной, ни с матерью. Я был ней и собой одновременно. Она – собой и выдуманным мною жрецом. Мы ощущали свои тела и души. Поэтому ты и я выжили. Но…

Он снова замолчал. Я кивнул, потянулся щипчиками, снял кусочек рыбы с камня и начал есть. Так бывает между кирененами. Это горо хаку – разъятие души. Церемония, которую совершают друзья или собратья по оружию, если дела идут всерьез или на душе появляется язва. Порой – для того, чтобы продолжать жить, порой – чтобы получить совет или избавиться от тяжести перед смертью. Я узнал это из того, как он говорит. Во время горо хаку нельзя задавать много вопросов. Человек обнажает душу. Сделает это настолько, насколько сочтет нужным. В такой момент он беззащитен, и нужно немало такта, чтобы не ранить его. Чем более важные и больные вещи говорит гораи ка ман, тем свободнее надлежит себя вести. Поэтому я ел рыбу и плоды, когда он распарывал свою душу. Я был его горо дару. Брус тоже ел, словно мы вели обычный разговор.

– Мой придуманный жрец нас спас, – продолжал он. – Но одновременно он и ожил. Он – во мне. Мой дар на этот раз обернулся против меня. Я уже бывал странствующим лекарем, командиром вражеской конницы, нищим и даже куртизаном. Они рождались во мне, а после, по приказу, уходили. Возвращался Брус. На этот раз все стало иначе. Укус вызвал к жизни кого-то, кто не ушел. Он зовется… – Брус выплюнул на землю большую кость, – Ундай Чекедей. Жрец, ветеран, неофит. Фанатик. Я сильнее его. Пока что. Придавил его. Однако порой он просыпается, и тогда я погружаюсь в безумие. Он словно дикий конь. Пока что я сумел его взнуздать… Пока что…

Я выплюнул кости в костер и потянулся за следующим кусочком рыбы.

– Никто и никогда не был мне ближе, чем Фатайя, архиматрона. Продолжалось это недолго, но было очень глубоко. Я знаю, что она приказала нас убить, и знаю почему. Знаю также, что она с самого начала имела такое намерение. И все же… Я знаю, что все это смешно…

Брус выбросил шкурку и снял с камня еще один кусок рыбы, перебрасывая его в руках. Ветер дохнул мне в лицо дымом, и я отер глаза большим пальцем. Потом напился воды и некоторое время молчал, глядя в землю между своими сапогами.

– И все же, сколько ни вспоминаю, сердце мое обливается кровью от отчаяния. Она приказала меня убить… Фатайя приказала меня убить. Но это ведь все равно что приказала убить саму себя. Мать… Как мне жаль…

Горо хаку – церемониал болезненный. И не понять, для кого больше. Каждый из нас носит в себе немало боли. Когда мы ее высвобождаем, страдает не только тот, кто распахивает свою душу. Роль горо дару тоже тяжела.

– Может случиться так, что действие яда ослабеет. Возможно, жрец в конце концов потеряет силы и угаснет – или уйдет. Возможно, я полностью приду в себя. Но может быть и так… что однажды он возьмет верх. Что Ундай Чекедей удушит Бруса, сына Полынника. И тогда…

Я молчал.

– Тогда… тебе придется меня убить, тохимон.

Я посмотрел ему прямо в глаза. А потом съел рыбу и облизал пальцы.

– Всякий яд, который не убивает сразу, после действует слабее. Случается и так, что людей охватывает безумие и они становятся другими. Но внутри остаются самими собой. Жрецы-госпитальеры найдут способ.

Он печально улыбнулся.

– Уже нет жрецов, Арджук. Ими накормили Мать или сорвали с них одежды и загнали рыть землю и разбивать камни. Нет уже храмов Камарассу и Идущего-Вверх. Нет Глядящих-на-Творца. Лампы разбиты, статуи опрокинуты, а их свитки и лекарства ушли в огонь. Есть лишь ты да я. И мы никогда не будем уверены, увы. Ты должен исполнить приказ своего отца и добраться до стран севера. Он знал, зачем. Знал, что это важно. Поэтому если ты однажды заглянешь мне в глаза и увидишь в них жреца Ундая Чекедея – убей меня. Я молю тебя об этом как твой вассал и твой защитник.

Мы съели рыбу. Кости и остатки листьев бросили в костер.

Обряд горо хаку подошел к концу.

Обычно в таких случаях пьют амбрию. В доказательство искренности и чтобы призвать духов-свидетелей.

У нас не было амбрии, и все же после еды мы чувствовали себя так, словно выпили каждый по кувшину. Говорили нормально, но нас охватила огромная усталость.

Она пришла так неожиданно, что я не успел обеспокоиться. Мы многое пережили в тот день, но этого недостаточно, чтобы засыпать сидя.

– Поспим до ночи… – пробормотал Брус. – Отныне… станем идти по ночам… так… как… – остальное он пробормотал себе под нос неразборчиво и повалился на бок, выплеснув воду из баклаги.

Я его едва слышал. В моих ушах шумело, и казалось, будто лицо мое превратилось в деревянную маску. Я поднял почти бессильную ладонь и удостоверился, что губы и лицо почти утратили чувствительность. С большим трудом я понял, что что-то не так. Или рыба была несвежей, или плоды от архиматроны отравлены.

Я поднялся на ноги; скалы и пламя костра плыли вокруг. Мне казалось, что земля сделалась мягкой, как трясина, и я упал на колени. Еще пришла мысль, что надо бы заставить себя сблевать, но я не мог даже двинуться. Упал на бок, изо всех сил стараясь держать глаза открытыми. Каменная, страшная усталость наполнила меня, словно вода, вливающаяся в кувшин, и тело мое сделалось тяжелым, как кувшин, наполненный водой. Я не мог шевельнуться, даже когда между скалами появились люди в коричневых одеждах, с лицами, спрятанными под платками.

Даже когда мне на голову набросили мешок – хотя, возможно, это просто опустились мои веки.

Просыпаюсь я в темноте. Тепло, сухо, вдали стонет ветер и умиротворяюще плещет, стекая с древних балок, вода. Некоторое время я прислушиваюсь, потом засыпаю.

Просыпаюсь еще несколько раз, и всякий раз вокруг ночь. Я открываю глаза, но ничего не вижу. Лежу на жестком, толстом мехе, им же укрытый – мягким, выправленным, изнутри гладким, словно замша снаружи, покрытом мягкой, словно заячья шкурка, шерстью.

Я не связан. Лежу на кровати, сколоченной из ошкуренных бревен, под бревенчатой же стеной, уплотненной чем-то косматым и пахнущим смолой. По крыше молотит дождь, хлюпает вдоль стены; я слышу ветер, шумящий в кронах деревьев.