звериным чутьем, которое вырабатывается у разведчика. Казалось, он видит каждую корягу, каждую воронку, бугорок, острые сучья, выставленные в стороны, как копья.

— Осторожнее, товарищ подполковник, валежина…

Голос у него был глухой, будто простуженный. Он заботливо отводил нависающие ветки и предупреждал о поворотах.

Барташова раздражал предупредительный тон капитана, в котором прорывалось скрытое превосходство поводыря. Подполковнику следовало идти первым, но он понимал, что тотчас же потеряет тропинку, вломится в кусты или, еще хуже, бултыхнется в воронку с водой.

— Долго еще? — спросил Барташов. — Темно, как в преисподней.

— Через полчаса придем, — ответил Пименов. — На полкилометра пришлось вверх подняться… С запасом взяли, на всякий случай.

Барташов знал, что два дня назад капитан Пименов и лейтенант Нищета часов пять ползали в кустах у воды. Бросали щепки, замеряли скорость течения, сталкивали в реку бревна и смотрели, куда их несет.

Они искали место, где спустить на воду плот штурмовой группы, чтобы он причалил в намеченной точке под крутым обрывом излучины.

Много пришлось перекидать в воду всякой всячины, пока они удостоверились, что именно здесь, у тальников, надо начинать путь. С поправкой на скорость течения внесли изменения в план операции: разведчики должны были отплыть за тридцать минут до начала артподготовки.

— Точно рассчитали, товарищ подполковник, — сказал Пименов.

Барташов усмехнулся. Да, при подготовке операции штурмовой группы начальник разведки выложил все умение. Продумал каждую деталь и лично проверил. Старался так, будто хотел оправдаться, что не он, а лейтенант Нищета ведет группу. Доказать, что не зря надо беречь капитана Пименова, имеющего большой опыт по организации разведывательных операций. Освободить его от рискованных заданий, потому что второго такого начальника разведки во всей дивизии не сыскать.

— Осторожнее, воронка, — вновь прозвучал хриплый голос капитана. — Вчера обстрел был, левее держитесь.

Барташов поспешно принял левее, и какой-то невидимый сук цепко ухватил его за плащ-палатку. Завязки больно резанули шею. Петр Михайлович ругнулся про себя и стал освобождать плащ-палатку. Неловко шарил руками в путанице веток, ломал их. В лицо брызгали холодные капли, листья липли к рукам. Он ощущал, как терпеливо и снисходительно ожидает Пименов, пока подполковник выпутается из кустов.

Барташов сжал губы и резко дернул палатку. Сук хрустнул, и подполковник снова почувствовал свободу.

Петр Михайлович уже ругал себя, что потащился ночью через лес только для того, чтобы увидеть, как разведчики отплывут с плотом в смутной предрассветной мгле.

Надо бы остаться в штабе. Капитан Пименов проследил бы за выполнением задания и доложил командиру полка.

Да и генерал, чего доброго, позвонит в штаб и, не застав Барташова, всполошит весь полк да потом еще будет выговаривать, что не дело командира за несколько часов перед ответственной операцией таскаться по окопам и траншеям.

Ночь была глухая, огромная — от речной воды до невидимых туч. Неясный звук ветра в вышине тревожил, как и прячущаяся темнота деревьев. Хруст ветки под ногой был таким неожиданным, что подполковник вздрагивал. Рядом то и дело раздавались приглушенные голоса:

— Стой, кто идет? Пропуск!

Пименов называл пароль. Чем ближе подходили к реке, тем чаще в ночи возникали эти сторожкие голоса.

В парной духоте густого ельника угадывалось присутствие затаившихся людей. Неуловимые движения за деревьями, натужное, неразборчивое бормотание. Доносились короткие команды, шорох веток, осторожный топот ног, приглушенный металлический лязг. На повороте тропинки подполковник приметил в глубине проблеск красноватого жучка и почуял запах махорочного дыма.

«Какой там паразит курит!» — зло подумал Барташов, вчера еще раз самолично приказал комбатам под их ответственность запретить курение на исходных рубежах.

Петр Михайлович уже собрался выругаться в темноту, но его опередили:

— Кончай курить! Голову оторву!

Огонек сразу исчез. Но запах махорочного дыма остался. Значит, цигарку не потушили. Просто спрятали в рукав или прикрыли полой шинели, чтобы дотянуть окурок частыми, жадными затяжками.

Петр Михайлович вдруг успокоился. Он подумал, что, может, солдат курит последнюю в жизни цигарку. Может, теплым махорочным огоньком, зажатым в ладонях, отгоняет он страх перед притаившейся ночью, перед утренней атакой, перед смертным боем…

Жило небо. Равномерно, как заведенные, взлетали над рекой осветительные ракеты. Сначала, распарывая темноту, поднималась «лампадка», на ее подсветку устремлялись белые светлячки, выписывающие красивые параболы. Когда «лампадка» разгоралась, становилось неуютно светло. Блеск звезд в небе смазывался. Словно они притухали и ждали, пока исчезнет, распадется этот диковинный шипящий клубок света, так ненужно разорвавший извечный порядок ночи.

Клекотали невидимые снаряды. То тут, то там небо озарялось отблесками разрывов. Короткими и блескучими, как отсвет весенних молний. Басовито гудели над головами невидимые «кукурузники», и синие пальцы немецких прожекторов ловили их, чтобы ухватить в пятерню.

Из-за реки неожиданно донеслись пулеметные очереди. Стрекот был быстрый, захлебывающийся. В квадрате 12—26 бил немецкий пулемет. Красные строчки пуль поплыли в небе. В подмогу хрипло затявкала скорострельная тридцатисемимиллиметровая автоматическая пушка, которую солдаты называли «собака». За лесом, в стороне медсанбата, лопнуло десятка полтора взрывов.

— Нервничают, — сказал Пименов. — Чуют что-то. А вдруг пронюхали?

— Нет, — ответил подполковник и, помолчав, добавил: — Не могли пронюхать.

Войска и техника сосредоточивались только по ночам, тщательно укрывались в лесах. Танки были замаскированы в глубоких эскарпах, укрыты ветками и маскировочными сетями так тщательно, что их нельзя было разглядеть и в десяти шагах.

Саперы, которые должны были наводить переправу, работали километрах в двух от переднего края. Звенья парома, береговые лежни, крепления, рамы и настил доставляли к передку по ночам.

На огонь немцев отвечали только дежурные пулеметы да пара батарей.

Недели полторы взвод саперов нарочито неловко возился на переднем крае, валил деревья, пилил, выбрасывал на бруствер свежую землю, делая вид, что воздвигает блиндажи. На берегу реки протянули дополнительный ряд колючей проволоки, чтобы внушить немцам, что русские укрепляют оборону, создают на берегу УР — укрепленный район и не собираются штурмовать здесь реку.

В то же время километрах в двадцати выше, тоже в излучине, демонстрировались работы по подготовке переправы. По ночам саперы били сваи, приглушая звуки «баб» подстилкой из старых ватников, спускали на воду плоты и волочили с одного места на другое пару дырявых понтонов. Немцы обстреливали место ложной переправы из пулеметов и минометов. Саперы несли потери, но упрямо били в илистое дно реки ненужные сваи…

Боевое охранение усилили, чтобы перекрыть всякую щелку, крошечную трещинку, куда могла просочиться немецкая разведка.

И все-таки, уверенно ответив капитану, Барташов вдруг ощутил опаску. Разве на войне можно быть в чем-то уверенным? Тысяча случайностей всегда подстерегает и солдата и командира.

Вдруг все-таки кто-то просочился в глубь обороны? Высмотрел укрытые танки, понтоны, услышал в ночи глухой шум передвигающихся частей, разглядел подготовленные