поэтому он уже знал о смерти своей бабушки, когда мы приехали. Он сказал мне, что в ночь ее смерти испытал внезапный прилив нервозности и страха. «Я не знаю, – сказал он, – я просто чувствовал себя напряженным в ту ночь, как будто моя нервная система вот-вот взорвется». Несколько часов спустя, добавил он, это чувство исчезло. На обратном пути из «Колумбии», я испытывал странное чувство завершенности. Одна из величайших ролей в моей жизни – роль послушного сына – закончилась. Теперь я был всего лишь отцом.

Оказавшись дома, я подошел к багажнику машины, открыл его и достал коробку, которую привез из «Колумбии». Я отнес ее в подвал, откинул крышки и заглянул внутрь. Там не было ничего примечательного, ничего особо важного, только обычные предметы, которые незнакомые люди присылали Джеффу по причинам, о которых я никогда не узнаю: консервированные или упакованные продукты; одежда и витамины; карандаши, ручки и блокноты для записей; всевозможные распятия и четки; аудиокассеты; мягкие игрушки; конверты с марками, некоторые уже адресованы самому себе, другие нет; книги, как в твердом переплете, так и в мягкой обложке, но обычно религиозные; новостные журналы; журналы о природе; религиозные журналы; немного «Ридерз Дайджест» и, конечно, сотни писем, десятки с иностранными марками.

На мгновение все эти вещи, собранные вместе в этой маленькой коричневой коробке, показались мне ужасно печальными, жалкими и безнадежными, протягивающими руку помощи в невозможных жестах сочувствия и утешения. Я принес все это домой, и когда я начал доставать эти вещи одну за другой из коробки, я вспомнил все другие случаи, когда я ходил туда, где жил Джефф, собирал его вещи и приносил их домой. Когда он провалился в колледже, я вернул его вещи. Когда его осудили за растление малолетних, я вернулся в дом своей матери и принес его вещи. И в конце его судебного процесса, спустя много времени после того, как он был заперт, я поехал в подвал Здания безопасности и еще раз собрал его вещи. Теперь, каждый месяц, я возвращался к нему, немного разговаривал, затем собирал его вещи и приносил их домой. Ничто, как мне казалось, не могло бы лучше послужить метафорой для тех, кто живет в тени проблемного ребенка, чем это измученное, но бесконечное чувство очищения.

Джефф и Лайонел Дамеры.

Исправительный институт «Колумбия», апрель 1993 года

Но что я мог бы очистить в своей собственной жизни? Что я мог собрать и убрать, чтобы Джефф до этого не добрался? В ранние годы мы подбираем все, что было бы опасно для наших детей. Мы подбираем шарики, скрепки и канцелярские кнопки, чтобы они не могли их найти и проглотить. Мы убираем ножи, пистолеты, яды и даже пластиковые пакеты. Мы подключаем электрические розетки и накладываем маленькие подушечки на все острые края, которые можем найти.

Но есть и другие вещи, от которых мы не можем защитить наших детей, и я пришел к убеждению, что среди этих многих других вещей некоторые обладают потенциалом для глубокого и устрашающего зла. Как ученый, я также задаюсь вопросом, не заложен ли этот потенциал великого зла также глубоко в крови, которую некоторые из нас, отцы и матери, могут передать нашим детям при рождении. В дополнение к тому, каким бы ни был мой генетический вклад, насилие и преступность в нашем обществе и в средствах массовой информации оказали большое влияние на моего сына, а также на бесчисленное множество других детей, которые подвергаются прославлению насилия, которое они видят в кино и по телевидению. Я также верю, что мудрый, опытный и любящий психолог мог бы направить Джеффа в ранние годы его становления к другому финалу.

Если нам повезло, мы передаем свои дары, не только духовные, интеллектуальные и физические дары, но и наш дар любви и сочувствия, наш дар переносить несчастья, поддерживать жизнь и уважать ее.

Но некоторые из нас обречены вместо этого принять проклятие.

Когда я вспоминаю интервью, которое я дал «Инсайд Эдишн» много месяцев назад, я снова слышу вопрос интервьюера: «Вы прощаете своего сына?»

Да, я простил.

Но должен ли он простить меня?

Я не так уж уверен. Я пришел к выводу, что некоторые из навязчивых идей, которые обуревали моего сына, возможно, имели свое происхождение во мне, и то, что я мог бы сделать или не сделать с ним. Возможно, только по милости Божьей я или кто-либо другой избежал его участи, или благодаря генетическим способностям, или психологическому наследию моих родителей и их родителей. Странные фантазии моей юности, яростные порывы, возникшие во мне из-за моего раннего чувства бессилия и неполноценности, которые, возможно, ограничивали мое выражение любви к Джеффу, – все это, я полагаю, могло прийти к Джеффу через меня.

Для меня ужасные последствия этих многочисленных возможностей очень глубоки и болезненны. И все же, после всего, что случилось с моим сыном, после всего горя и опустошения, которые его жизнь принесла другим, я не могу избежать рассмотрения даже самых мрачных из них.

И все же, в отсутствие профессионального исследования, я не могу быть уверен. Хотя, как ученый, я должен признать генетику как мощную движущую силу в формировании человека, я также понимаю, что только половина генетического состава моего сына унаследована от меня, и даже больше, что генетические мутации могут произойти в любое время в любом живом организме, их влияние на более позднем этапе развития совершенно непредсказуемо. Я не знаю и никогда не узнаю, насколько наркотики способствовали преступлениям Джеффа, будь то его собственный алкоголизм или лекарства, которые принимала моя жена, когда он еще лежал в ее утробе. Я также не могу с какой-либо достоверностью оценить влияние наших неупорядоченных семейных отношений в то время, когда он рос, или предположить, как терапевтическое вмешательство могло помочь ему в любой момент на его пути к разрушению. Мог ли на Джеффа повлиять уровень насилия в нашем обществе, который его окружал, или постоянное насилие, которое его сверстники наблюдали в кино и по телевидению?

Теперь, спустя много месяцев после суда над Джеффом и нашего испытания, я остаюсь человеком, постоянно размышляющим, часто терзаемым в душе поступками моего отпрыска. Я обнаруживаю, что остаюсь во власти великого неведения, как в отношении самого Джеффа, так и в отношении моего влияния на него как отца своими упущениями и поручениями.

Отцовство остается загадкой, и когда я думаю о том, что мой другой сын может однажды стать отцом, я могу