понравился. В любом случае это лучшее, на что я способна. Но надо ли читать свои книги, когда они уже напечатаны, да еще критически? Радует, что, несмотря на сложность, манерность и прочее, мои продажи неуклонно растут. До публикации мы уже продали 1220 экземпляров и, уверена, продадим еще примерно 1500 штук, что для писателя вроде меня совсем неплохо. И все же, в доказательство своей искренности, я переключаюсь на мысли о совершенно других вещах и забываю, что роман выйдет в четверг. Л. никогда не переживает о своих книгах. Вита возвращается в пятницу. Я злюсь на Клайва за сплетни о моем письме Нессе[563]. Погода прекрасная, прохладная, ясная; мы ужинаем вне дома, нанимаем поденщицу.

5 мая, четверг.

Книга вышла. Мы продали примерно 1690 экземпляров до публикации – в два раза больше, чем «Миссис Дэллоуэй». Но я пишу под тенью тучи рецензии в ЛПТ, в точности повторяющей рецензию на «Комнату Джейкоба»[564]. Отзыв о «Миссис Дэллоуэй» был джентльменским, доброжелательным, трепетным, восхваляющим красоту, сомневающимся в персонажах и оставляющим меня в умеренной депрессии. Меня беспокоит часть «Проходит время». Думаю, роман назовут слабым, поверхностным, пресным, сентиментальным. Но, если честно, мне все равно; хочу, чтобы меня оставили в покое, наедине с мыслями.

Вчера вечером ужинали у Уэстов[565]; все у них солидное, блестящее и просторное, как будто они только обживаются; свадебные подарки, чистые чехлы, ковры и т.д.; на мой вкус, все слишком вычурное. Я возвращаюсь к убожеству как к своей истинной среде обитания. Но почему она вышла за него замуж? Он похож на любого другого умного молодого журналиста; заурядный и бойкий; вчера вечером я переживала, что может зайти разговор об Ангусе. Но мы говорили о Мадж [Воган].

Я знаю причину своей депрессии – дурная привычка придумывать рецензию, которая мне понравится, прежде чем прочесть настоящую. Я переживаю за свою статью о поэзии и прозе[566]. Писать для аудитории всегда волнительно. Надеюсь избежать большого количества шуток. А завтра приедет Вита. Но мне не нужны люди; я хочу одиночества и в Рим.

Нелли нет; Пинкер[567] нет; Клайв возвращается; в разгаре сезон оперы; Фрэнсис хочет поговорить со мной о писательстве; прекрасная весенняя погода.

11 мая, среда.

Вита вернулась; не изменилась, хотя, смею заметить, отношение к ней меняется день ото дня. К ней и Клайву. Думаю, он весьма несчастен: его пребывание в Кассисе оказалось неудачным, если говорить о писательстве. И тут встает вопрос: не слишком ли сильно он увлекся едой, выпивкой, занятиями любовью, чтобы взять и остановиться? Клайв выглядел чересчур расхлябанным и неприкаянным, как и до поездки, вот только теперь у него нет твердой руки, за которую можно было бы ухватиться, в чем он был так уверен, отправляясь в Кассис. Клайв говорил (старался говорить не о себе, но так или иначе постоянно возвращался к этому) о том, что сходит с ума; порой был уверен в своем безумии; о том, что жизнь кончена, что он израсходовал, исчерпал себя; это он понял, увидев Джулиана и Квентина. Какой, в конце концов, позорный итог – громко разорвать отношения, а потом пойти на попятную! «Мэри была в опере, – сказал Клайв, – и как только в эту жару можно думать о Вагнере[568]?! Саксон наверху, Мэри и Сивилла Коулфакс внизу». Все это было сказано наполовину с завистью, наполовину, однако, с сомнением, как будто он не знал, какой линии придерживаться.

Мой роман. Что толку твердить о своем равнодушии к рецензиям, когда похвала, пускай и вперемешку с порицанием, дает такой толчок, что чувствуешь себя не обессиленной, а, наоборот, переполненной идеями. По смутным намекам Марджори Джуд и Клайва я поняла, что некоторые считают «На маяк» моей лучшей книгой. Вита уже похвалила; Дотти в восторге; неизвестный осел тоже что-то пишет. Никто, осмелюсь предположить еще не дочитал до конца, а мне теперь жить недели две в подвешенном, не тревожном, но беспокойном состоянии, пока все не закончится.

16 мая, понедельник.

Книга. Уверенно стоит на ногах, и ее пока хвалят. Роман вышел 10 дней назад, в четверг. Несса в восторге[569] – возвышенное и почти тревожное зрелище. Она говорит, что это удивительный портрет матери и что я выдающийся портретист; она помнит ту жизнь и болезненно воспринимает воскрешение мертвых. Прочли Оттолин[570], Вита, Чарли Сэнгер, лорд Оливье[571], Томми [Томлин], Клайв. Бедняга Клайв, он пришел якобы для того, чтобы похвалить эту «удивительную книгу – лучшее, что ты когда-либо писала», – но встретил Эдди, который решительно и резко навязал свое общество, и просидел с ним много времени, что сделало его беспокойным и несчастным. Я никогда не видела Клайва в таком состоянии – он как очнувшийся от сладкого сна человек. Но в чем дело? Разочарование? Шок? Ему снится Мэри. Неужели он потерял веру? Неужели танцующий туман рапсодии подвел его – того, кто так прочно подсел на говядину с пивом, вернее, на шампанское?! Допустим, человек проснулся и обнаружил, что он подделка. В состоянии безумия меня тоже преследовал этот кошмар. Но потом, как сказал Клайв, ты не просто сходишь с ума, а тебя еще пытаются вылечить – отсюда он сделал вывод, что ему лучше оставаться безумным.

Продано 1802 экземпляра романа «На маяк», а если цифра дойдет* до 3000, то я, как говорится, буду более чем довольна. Мервин [Арнольд-Форстер] умер – записала я и какое-то время не могла избавиться от образа его чопорного изможденного лица с милыми голубыми глазами, так внезапно угасшими и так некстати. В подобных образах глаза играют большую роль.

* Это произошло 13 июля.

6 июня, понедельник.

Я неделю пролежала в постели с внезапной и очень резкой головной болью, а сейчас пишу в целях эксперимента, чтобы проверить свой мозг. Сейчас ужасное пасмурное дождливое утро банковского выходного – (тут входит Л., и мы пятнадцать минут обсуждаем продажи. «На маяк» разошелся тиражом 2200 экземпляров, и мы допечатываем еще). Несса говорит, что погода отвратительна, когда я звоню ей и предлагаю полбутылки скипидара для покраски шкафа.

Но я бы хотела научиться писать в ровном повествовательном стиле. Тогда, возможно, я бы смогла наверстать упущенное за последние несколько недель, описать поездку в Оксфорд[572], обед с Клайвом, ужин с Дэди и то, как я стояла в подвале, печатая Готтшальк и чувствуя себя абсолютно защищенной. Туманная безвестность в типографии нравится мне гораздо больше, чем «Вольтер» у Райдинг[573]. А теперь, после типичного уклончиво-расплывчатого письма Моргана[574], роман «На маяк» остался позади; головная боль прошла; и спустя неделю в Родмелле,