человека и человечества <?>»222). Но последняя, как приговор, фраза из журнала и книги принадлежит Печорину и решительно отрезает: «Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений». Максим Максимыч не любит таких прений — Печорин весь в этих прениях (это «человек, готовый проницательно и бесстрашно размышлять о глубинных нравственно-философских основаниях как мира в целом, так и отдельного человека в мире»223): тут с Максимом Максимычем не просто разница во мнениях, еще одна в числе других (а на этот случай даже частичное сходство!); тут разница в принципах, в характере мышления, делающая этих людей несовместимыми.

В. И. Коровин сопоставляет адреса иронии во фразе героя: «отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги». Исследователь возвращает философский смысл бытовой фразе (а Печорин похвалил себя не за то, что «отбросил метафизику», а за то, что стал уделять внимание дороге, — но даже остерегаясь, споткнулся о зарубленную свинью) и делает вывод совершенно произвольный: «Так в завершающей роман фразе неожиданно сближены интеллектуальная натура Печорина и народная душа Максима Максимыча»224. Отчего же после такого «сближения» Печорин холоден (кроме как в момент прощания) при новой встрече со штабс-капитаном?

Е. Н. Михайлова весь раздел о «Фаталисте» подчиняет разгадке возникшей философской проблемы, впрочем, далеко не продвигаясь: «…Лермонтов оставляет вопрос о существовании предопределения открытым, невзирая на всю необычайную доказательную силу двух первых эпизодов». Зато находится случай похвалить штабс-капитана: «Максим Максимыч дает весьма трезвое, рационалистическое объяснение фатальному пари Вулича… но, с другой стороны… он как будто присоединяется к ее фаталистическому истолкованию…»225. Печорин, нехороший человек, недоволен трезвым объяснением…

Социологический перекос отчетлив в давней книге Л. Я. Гинзбург: «Автор шире своих героев, в частности главного своего героя, и это позволяет ему судить и осудить Печорина в его моральной и социальной (ибо для Лермонтова бедный штабс-капитан — представитель демократического, народного начала) тяжбе с Максимом Максимычем. Сцена встречи Печорина с Максимом Максимычем на постоялом дворе — это суд <?> над Печориным, над эгоистическим субъективным сознанием, над современным человеком, “мечтанью преданным безмерно” и проходящим мимо конкретной действительности. В этой сцене Лермонтов опрокидывает романтическую философию гениальности. Ведь по романтической формуле соотношения между гениальной натурой и обществом Максим Максимыч должен был бы явиться представителем тупоумной толпы, попирающей непризнанного гения. Вместо того в Максиме Максимыче воплощены мудрость и прямодушие народа; это образ маленького человека, связывающего творчество Лермонтова и с “Повестями Белкина”, и с французским социальным романом, и с будущим гуманистическим и демократическим направлением русской литературы»226.

Сторону Максима Максимыча в его конфликте с Печориным занял, якобы солидарно с писателем, Д. Д. Благой: «…Лермонтов — свидетельство все возрастающей в его творчестве стихии народности — поставил между собой и героем в качестве некой призмы, своего рода критерия для проверки и оценки героя образ простого, обыкновенного человека, Максима Максимыча». В сдержанности Печорина он видит «прикрытое “приветливой улыбкой”, спокойное и холодное “аристократическое” равнодушие Печорина к давно забытому им, но души в нем не чаявшему доброму старику»227.

По поводу завершающей книгу фразы Д. Е. Тамарченко замечает: «Штабс-капитан… вполне разобрался в истории, рассказанной Печориным, и высказался со свойственной ему определенностью и категоричностью». Исследователь и сам категоричен: «Больше и нечего было добиваться от штабс-капитана: в рассказе “Фаталист” его образ окончательно завершен»228. Но и Печорин это понял, когда ничего более не стал добиваться от штабс-капитана; уровень мышления его начальника стал ему ясен, и этот уровень его не обрадовал. «В Максиме Максимыче отражены черты народного миросозерцания, нравственного опыта народа». Другая сторона «заключена в его ограниченности, в уязвимости его жизненной позиции. Пусть ограниченность умственного кругозора не свойство его натуры, а проистекает от неразвитости заложенных в нем добрых начал. Это можно понять, но от этого Максим Максимыч не становится другим»229.

Между тем Печорин, когда ему понадобилось объяснить свое охлаждение к Бэле, удостаивает Максима Максимыча исповеди. Реакция? «…в первый раз я слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний…»

Ну и получи, что просил: это бог дал; при новой (и последней) встрече Печорин сдержан, и Максиму Максимычу никак не удается его разговорить, как бедолага ни старался.

«— …Да подождите, дражайший!.. Неужто сейчас расстанемся?.. Столько времени не видались…

— Мне пора, Максим Максимыч, — был ответ.

— Боже мой, боже мой! да куда это так спешите?.. Мне столько бы хотелось вам сказать… столько расспросить… Ну что́? в отставке?.. как?.. что поделывали?..

— Скучал! — отвечал Печорин, улыбаясь…»

И ведь не лукавит Печорин! Он мастер рассказывать, но умеет в одно слово вместить содержание целого отрезка своей жизни. А чем пытается заманить Максим Максимыч?

«— Мы славно пообедаем, — говорил он, — у меня есть два фазана, а кахетинское здесь прекрасное… разумеется, не то, что в Грузии, однако лучшего сорта… Мы поговорим… вы мне расскажете про свое житье в Петербурге… А?..»

Максиму Максимычу не дано понять, почему игнорируется его приглашение к обеду. «Печорин… не может спокойно, эпически вспоминать историю с Бэлой в беседе за фазаном и кахетинским с Максимом Максимычем. Надеясь на понимание Максима Максимыча, избегая боли, Печорин отказывается от продолжения встречи, как может, пытается смягчить свой отказ…»230. «Конечно, Печорин в “Максиме Максимыче” негуманен по отношению к старому штабс-капитану, но можно ли только осуждать его (к чему склонен и <?> офицер-путешественник) за нежелание освежить в памяти эту страницу своей жизни…)231. «Другой на месте Максима Максимыча, обладающий большей чуткостью, мог бы легко догадаться, что Печорину по каким-то неизвестным причинам не до сердечных излияний. Максим Максимыч, вовсе не считаясь с состоянием своего “загадычного друга”, все жаждет задушевной беседы»232.

Максим Максимыч шокирован ходом краткой встречи от начала до конца, но если разобраться — что тут неожиданного, новенького со стороны Печорина? К числу известных штабс-капитану странностей сослуживца относится и такая: «бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха…». Припомним такую сценку. Узнав о похищении Бэлы, Максим Максимыч — при эполетах и шпаге — явился к Печорину. Фрагмент разговора:

«— …Если б вы знали, какая мучит меня забота!

— Я все знаю, — ответил я, подошед к кровати.

— Тем лучше: я не в духе рассказывать».

Сейчас Печорин всего лишь тоже «не в духе рассказывать», и главное — к дружеской болтовне с Максимом Максимычем он не расположен, а серьезные разговоры с ним изредка бывали, но никогда