согласия или возражения читателя на свое предложение продолжить повествование, а сам-то знает все, что далее произойдет, что продолжит рассказ, да уже и сделал это; книжка в руках читателя. Но прежде, чем рассказать следующую историю, рассказчик буквально силой внедряет в сознание читателей позитивное отношение к своему персонажу: «Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. Если вы сознаетесь в этом, то я вполне буду вознагражден за свой, может быть, слишком длинный рассказ». Пылко поддержал этот призыв Белинский. Спор с этой оценкой вряд ли был бы с руки. Но не разумно впадать в крайности, теряя чувство меры.

Финальное напутствие «Бэлы» (по форме принадлежащее рассказчику) весьма активно формирует симпатии исследователей к Максиму Максимычу. Д. Е. Тамарченко суммирует наиболее устойчивые оценки персонажа: «…Максим Максимыч — человек простой, добрый, отзывчивый, даже сердечный, и в то же время опытный, житейски мудрый, во всяком случае со здравым смыслом. Он, правда, человек ограниченный, но это вполне объясняется условиями его жизни, а лучшие черты его характера связывают его с народом и придают Максиму Максимычу несомненное обаяние» (с. 82). Подобные оценки законны, но односторонни, однако на время стали опорными: «Образ Максима Максимыча — этап в постижении русской литературой характера, близкого к народному»242.

Субъективный перекос становится явным, когда Максима Максимыча начинают выставлять положительной антитезой Печорину. «Подле эффектного Печорина», по мнению Ю. И. Айхенвальда, Лермонтов заметил и Максима Максимыча, «его скромную фигуру, его простодушную душу. <…> Лермонтовский штабс-капитан, не оставивший даже своей фамилии, представляет собою чисто пушкинскую фигуру; он воплощает красоту такой смиренности, которая требует больше энергии, чем иной бунт. <…> И Лермонтов знал, насколько серый Максим Максимыч выше декоративного Печорина, и тяготел к стихии своего штабс-капитана, и все, что есть в его поэзии тихого, благословляющего жизнь, доброго и простого, — все это запечатлено духом Максима Максимыча»243. Такая позиция обозначилась давно и до сих пор имеет немало сторонников. Парадоксально сходство контрастных позиций. И. П. Щеблыкин отмечает: «в откликах консервативной печати положительно оценивался Максим Максимыч, как характер будто бы подлинно “героический”, и отрицательно Печорин, как персонаж, чуждый духу русской жизни и выписанный по меркам западноевропейского романа. В особенности настойчиво развивал данный мотив С. Шевырев…»244. Но заменили «героический» на «народный» — и антитеза героев благополучно перекочевала к современным исследователям.

Д. Е. Тамарченко полемизирует с книгой Е. Н. Михайловой «Проза Лермонтова». Я приведу другие отголоски такого отношения: «…При несомненном превосходстве Печорина над Максимом Максимычем обращение с этим так расположенным к нему стариком говорит о его полной замкнутости в самом себе, о его эгоизме и даже черствости»245. Это звучит приговором, и приговором несправедливым. В новелле «Максим Максимыч» — «возмущающая нравственное чувство сцена прощания Печорина с бывшим товарищем, где Печорин выказывает такое чудовищное бессердечие, такую оскорбительную душевную черствость… Поистине перед нами едва ли не самые неприглядные проявления жестокого печоринского эгоизма, какие только можно найти в романе!»246. И еще аналогичное суждение: «…У пожилого кадрового офицера очерствело сердце из-за непонятной небрежности Печорина»247. Только если принимать во внимание диалогические связи между повестями цикла, поведение Печорина становится вполне понятным, и отпадает надобность отсутствие авторских уточнений заполнять весьма сомнительными домыслами: «В “Максиме Максимыче” Печорин избегал <?> встречи с штабс-капитаном, чтобы отогнать воспоминание об убийстве Бэлы, связанном с его виной, но попутно он морально убил Максима Максимыча» (с. 59). А под конец Э. Г. Герштейн просто обвиняет Печорина в «надругательстве над робким сердцем Максима Максимыча» (с. 105).

Но очередная повесть, названная именем персонажа, дает его нам в новом виде: «Добрый Максим Максимыч сделался упрямым, сварливым штабс-капитаном! И отчего? Оттого что Печорин в рассеянности или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею. Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флер, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими… Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется…» Так ведь на прощание Печорин сам обнимает пожилого воина; отчего бы это не принять во внимание…

Текст книги таит очередную неожиданность. Мы привыкаем доверчиво воспринимать суждения рассказчика-офицера, а здесь его эмоции предстают сомнительными. Прилично ли умудренному жизнью человеку воспринимать ее сквозь «розовый флер»? Рассказчик своего героя упрощает, показывая его освобождающимся от наивности: наивностью Максим Максимыч не страдает. Обнаруживается: не всякое слово следует принимать как безусловное; доверяй — да проверяй, смотри, органично ли новый факт вписывается в развертывающуюся панораму.

И тогда устанавливается самое важное: сварливость штабс-капитана — не просто преходящее настроенческое раздражение (именно так и только мельком упоминает об этом В. И. Влащенко248), а свойство натуры. «Черствость, равнодушие к судьбе людей и доброта, непротивление злу — все это органически сливается в образе рассказчика истории Бэлы, человека из народа, с золотым сердцем и штабс-капитана, начальника крепости. В его образе неразрывно связаны народ и власть эпохи николаевской реакции, когда Россия была забита и неподвижна»249. Народность в облике Максима Максимыча вполне укладывается в уваровскую триаду самодержавие, православие, народность.

В повести «Бэла» Максим Максимыч выступает интересным рассказчиком. Возникает закономерный вопрос: достоверен ли рассказ человека, который далеко не все понимает в герое своего рассказа? Да, Печорин обрисован им далеко не исчерпывающе, но это и стимул продолжения повествования о нем. Тем не менее Максим Максимыч способен рассказать и о том, чего не понимает. Непонятное в Печорине запомнилось ему как странности сослуживца. «…Лермонтов смело вводит в рассказ исповедь Печорина в форме будто бы его признаний Максиму Максимычу, переданных со стенографической точностью»250.

В своем рассказе штабс-капитан не выглядит сварливым? Но сварливостью хвастаться как-то не принято. Впрочем, не принять ли во внимание косвенные факты?

У обиженного Максима Максимыча всего-навсего выходит наружу накапливавшееся недовольство Печориным. Оно и раньше существовало, в форме удивления странным поступкам: «…памятен мне этот год; наделал он мне хлопот, не тем будь помянут». До поры это недовольство гасится харизмой, которой обладает фигура сослуживца, теперь заслоны сняты. «Скажите, — продолжал он, обратясь ко мне, — ну что вы об этом думаете?..» (Задан вопрос, но риторический, ответа на него Максим Максимыч не ждет, потому что у него самого есть ответ, причем непререкаемый; только полное согласие с ним устроило бы штабс-капитана, а возражение он счел