не приводили к пониманию. По той же причине встречей Печорин не дорожит; о возможности таковой ему доложили еще вечером, но он тут же и забыл о том, а вспомнил, когда рассказчик попросил его немного подождать с отъездом. «…Но где же он?» Он тут и подбежал… Прикажете из вежливости уважить пожилого человека? Печорин позволяет себе единственное — при расставании он теплее, чем в начале встречи: «Ну полно, полно! — сказал Печорин, обняв его дружески, — неужели я не тот же?.. Что делать?.. всякому своя дорога… Удастся ли еще встретиться, — бог знает!..» «Печорин не осуждает штабс-капитана за то, что тот не в силах понять, не винит никого в своем одиночестве, но с горечью признает, что у них разные дороги»233.

Обняв — дружески… А ведь Печорин, по своей инициативе, исполнил то, что намеревался сделать Максим Максимыч в самом начале! Но жест дружелюбия Максимом Максимычем не замечен, не оценен. («Вдумчивый» исследователь не будет верить — Печорину: «А детали “зевнул” и “ленивая походка” говорят о том, что деятельный Печорин… значительно переменился: им овладела душевная усталость от жизни и проявляется уже не живой интерес, а холодное равнодушие к окружающему»234).

Еще одну деталь надо взять на заметку. Максим Максимыч был готов не только броситься Печорину на шею, но и сменить форму общения. На вопрос Печорина: «Ну, как вы поживаете?» — следует встречный вопрос: «— А… ты?.. а вы?.. — пробормотал со слезами на глазах старик…» Слезы понятные, поскольку произошел возврат с опрощено-дружеской формы общения на отчужденно-вежливую. А как раньше общались сослуживцы? Для Печорина (ко всему и светского человека) обращение на «вы» к старшему по возрасту (и по чину) вполне естественно. Максим Максимыч не педант в соблюдении формальностей, с самого начала он предлагает Печорину обращаться к нему по имени-отчеству, не по воинскому ритуалу. Но по обстоятельствам, прознав про похищение Бэлы, Максим Максимыч является к Печорину одетым по форме и обращается к провинившемуся официально и «как можно строже»: «Господин прапорщик!»; «Извините! Я не Максим Максимыч: я штабс-капитан». Отбирает его шпагу, т. е. наказывает Печорина домашним арестом. И тут же меняет тон!

«Исполнив долг свой, сел я к нему на кровать и сказал:

— Послушай, Григорий Александрович, признайся, что не хорошо.

— Что не хорошо?

— Да то, что ты увез Бэлу…»

Это прецедент, означающий, что Максим Максимыч мог переходить с отчужденно-вежливой на более привычную опрощенно-дружескую форму общения в зависимости от характера диалога. Вряд ли такую акцию поддерживал Печорин: его обращение к Максиму Максимычу неизменно вежливое, уважительное, но не более того. Среди таковых нет ни одного на «ты»; вероятно, и не было ни одного. Так что при новой встрече Печорин своим традиционным обращением упреждает Максима Максимыча — и тот растерян («А…ты?.. а вы?..»), но вынужден принять обращение собеседника.

«Так вы в Персию?.. а когда вернетесь?» — уже вслед отъезжающему кричит Максим Максимыч. Печорин в ответ кричать не стал, а «сделал знак рукой, который можно было перевести следующим образом: вряд ли! да и зачем?..»

Вот такая зеркальная симметрия добавлена: Максиму Максимычу претят философские размышления, Печорину не нужен бытовой застольный разговор, обо всем и ни о чем. Печорин только доводит ситуацию до принципиального заключения: «Что делать?.. всякому своя дорога…» Финальная сцена в «Фаталисте» помогает нам понять сдержанность Печорина при последней встрече с Максимом Максимычем: не высокомерие Печорина повинно, сказалось мировоззренческое различие героев. Сцена наглядно свидетельствует, что Лермонтов исключает саму возможность «синтеза» «аристократической» позиции Печорина с «народной» Максима Максимыча, на который делает ставку А. Панарин («Завещание трагического романтика»). «Дело в разделенности “простого человека” и “дворянского интеллигента”, в той трагической пропасти, которую Лермонтов признает как одну из “едких истин”»235. Типологическое различие героев подчеркивалось часто. Вот еще пример: «Выдвинутые на первый план повествования два основных героя романа — представители двух сфер русской жизни — России народной и России образованной»236.

«Основной литературный прием Лермонтова в сцене “встречи-прощания” как будто бы построен на контрасте двух типов, двух характеров. Денди Печорин и простак Максим Максимыч (в “Бэле” — европеец и “дикарка”)»237. «…эпизод встречи Максима Максимыча с Печориным представляет собой структурное единство двух стилей, двух взаимопересекающихся кодов. Тексты читаются или могут читаться различно, во всяком случае предполагают двойное прочтение, и бытовое, и символическое. В случае встречи Максима Максимыча и Печорина это двойное прочтение означает двойное истолкование, двойную или множественную <?> интерпретацию эпизода, сцены, акта свершающей драмы» (с. 218).

В советские времена к оценке этой ситуации добавлялся идеологический акцент: «Функция образа Максима Максимыча — подчеркнуть еще раз невозможность для Печорина примирения с действительностью и органическую чуждость для него всякого человека, с этой действительностью примиряющегося, каким бы высоким нравственным уровнем последний ни обладал»238.

В наблюдениях В. В. Виноградова над стилем прозы Лермонтова есть утверждение, выходящее далеко за языковые рамки; оно заслуживает уточнений и развертывания: «Авторское “я” и Максим Максимыч располагаются в одной плоскости по отношению к центральному герою — именно в плоскости внешнего наблюдателя. Уже этим обстоятельством в корне нарушались старые законы романтической перспективы. Там образ автора был вечным спутником романтического героя, его двойником. Там стиль авторского повествования и стиль монологов самого героя не разнился заметно. В них отражались два лика одного существа. В стиле Лермонтова авторское “я” ставится в параллель с образом “низкого”, т. е. бытового, персонажа»239. Необходима поправка: недопустимо отождествлять автора и рассказчика-офицера; именно так было на каком-то начальном этапе работы, но затем рассказчик от автора решительно отделен. Еще одно уточнение-дополнение относительно Максима Максимыча делает сам исследователь: «Автор <?> утрачивает тон почтительного уважения к его спокойной опытности и впадает в тон иронического сочувствия и даже фамильярной жалости к смешному старику. <…> Автор <?>… иронически разоблачает борьбу чувств и комическое самообольщение Максима Максимыча» (с. 235). Но верное в основе наблюдение выражено слишком резко; ирония в адрес «старика» снисходительнее. Отношение рассказчика к Максиму Максимычу не стабильно однозначное, а динамичное; он занимает позицию внешнего наблюдателя не только по отношению к Печорину, но и по отношению к Максиму Максимычу.

К слову, читателям дана возможность не только слышать рассказы о Печорине, но и наблюдать героя непосредственно. Исследователи иногда пользуются этим, чтобы пророчески усмотреть в чертах героя признаки распада — прямо по канве пари героя с Вуличем (с той разницей, что реальное пророчество героя заменено пересказом авторских сюжетных описаний). Но прогноз смерти героя с опорой на ранее сообщенный факт