— Нет, Айзек, ты неправ! — торопливой скороговоркой зачастил изворотливый шатен, то багрово краснея, то бледнея аж до синевы. — Я и не собирался изменять Логану. Да как тебе вообще могла прийти в голову подобная нелепица? Я готов немедленно доказать ему свою преданность…

Айзек насмешливо наморщился, становясь похожим на подлого шакала, собирающегося исподтишка, за пятку, цапнуть попавшую в ловушку жертву.

— Мне твои слова ни к чему, подтверди их делом!

— Приказывай! — Стас вытянулся в струнку, демонстрируя безоговорочное повиновение.

— Ой, что-то не верю я в амнезию этой стервы лугару. — Айзек оценивающе обошел меня, рассматривая, словно выставленный на продажу товар, чуть ли не принюхиваясь и ненавидяще щуря свои и без того узкие, подозрительно бегающие глазки. — Полагаю, она нам врет. Выбей из нее признание…

— Но… — опешил Стас, глядя на меня с испугом, — она же лугару! Я не менее твоего не перевариваю их высокомерное племя, но оскорбить саму чаладанью…

— Исполнять, пес! — мгновенно взъерепенился Айзек, подпрыгивая и потрясая стиснутыми кулаками, брызгая при этом слюной. — Мне наплевать, как ты это сделаешь. Мне нужно ее чистосердечное признание, мне хочется знать — где следует искать устройство из третьего пророчества. От этого зависит наша жизнь, а поэтому делай что угодно, но выбей из нее правду. Можешь бить, пытать, насиловать…

За спиной чернявого шакала одобрительно хрюкали три мордоворота, не сводя с нас наставленных автоматов.

Стас нерешительно подошел ко мне и схватил за руку, болевым приемом выворачивая кисть.

— Лучше расскажи нам все по-хорошему, — неуверенно потребовал он, горячо дыша мне в лицо, и я опять ощутила этот уже и ранее привлекавший мое внимание резкий запах, исходивший от его кожи. Но только сейчас я поняла — от Стаса пахнет вовсе не потом, а псиной. — И тогда я не причиню тебе никакого вреда.

— Но я же ничего не знаю! — искренне ответила я, недоумевая и теряясь в догадках. — Хоть намекни, о чем ты хочешь знать…

— Намекни?! — яростно взревел Стас, швыряя меня на землю и наваливаясь сверху. — Ты еще и издеваешься над нами, сука! Намекать чаладанье на величайшие тайны ее народа… Да это верх цинизма!

Я сопротивлялась и вырывалась, насколько хватило сил, но он оказался гораздо сильнее и тяжелее меня. Рядом возбужденно хихикал мерзавец Айзек, предвкушающе потирая ладони, да тяжело сопели его мордовороты, распаленные видом моего беспомощно распростертого на земле тела. Раззадоренный осознанием своего превосходства, Стас разорвал мою куртку, а затем и джемпер, жадно целуя и кусая оголившуюся грудь. Его пальцы рванули пояс моих брюк, забираясь под них. Придавленная его мощной тушей, я не могла даже кричать, а лишь сдавленно хрипела и отворачивала лицо, пытаясь избежать мокрых губ насильника, похотливо скользивших у меня по шее…

Меня спасла всеми позабытая Галка, тихонько пришедшая в себя. Отбежав к входу примыкающего к пещере коридора, она истошно завопила диким голосом: «Помогите, тут немцы!» Уж не знаю, на чью помощь она рассчитывала и кого призывала — ангелов ли, бесов ли, но подруга повела себя совершенно правильно, интуитивно вспомнив давнишние школьные уроки самообороны, внушившие нам следующее: в момент опасности нужно кричать что-то неординарное, ибо оно всегда привлекает гораздо большее внимание. Вот почему Галка не закричала банальное: «Караул!» или «Горим!», а заполошно вопила сущую правду: «Помогите, нас немцы насилуют!»

Рейну едва удавалось контролировать переполнявший его гнев, размеренным шагом преодолевая извилистые коридоры подземных катакомб. Он сердито поводил плечами и периодически хватался за рукоять верного фламберга, отлично понимая, что выказывает этим свою растерянность и недопустимую для воина несобранность. Но сейчас он действительно запутался во всем произошедшем за последние дни, а более того — в самом себе… Из сбивчивого рассказа спасенного им старика он сделал однозначный и вполне четкий вывод: два извечных врага — мутанты-ликантропы и недобитые фашисты — почему-то объединились, создав единый боевой тандем. Изгой долго привыкал к подобному парадоксальному открытию, на его взгляд не имевшему никакого логического обоснования. Впрочем, вскоре он понял — подобное определение касалось лишь его личной логики, всегда основывавшейся на понятиях чести, справедливости и милосердия. Но похоже, его моральные принципы безвозвратно канули в прошлое, умерли вместе с тем старым миром, в котором он родился и вырос, коему служил, как умел, верой и правдой, не щадя себя самого. Служил вплоть до момента своего погружения в долгий искусственный сон.

Его разум не нуждался во сне, но его телу, сохранившему слишком много человеческого, требовался отдых, а поэтому, попав за Грань, Рейн выбрал достаточно сухое место, где и провел пару часов, свернувшись в клубок, дабы сохранить тепло. Закрыв глаза, он раз за разом мысленно перебирал доступные ему факты и вновь ужасался разверзшемуся перед ним тупику. Он напрочь отказывался принимать этот новый мир с его суматошными городами-спрутами, на многие километры раскинувшими щупальца улиц и автострад, цепко держащих людей в своих смертельных объятиях. Он отчетливо слышал жадное чавканье и хлюпанье, доступное лишь его тонкому слуху охотника. Эти города досуха высасывали своих беззаботных обитателей, будто ненужную шелуху отбрасывая их опустошенные оболочки. Мир стал хищником, озабоченным только процессом собственного выживания, и беспощадно мстил людям, изуродовавшим его ранее чистый облик. Горестно воя от отвращения к своему новому «я», мир заживо пожирал самого себя, приближая неизбежный конец. Пророки оказались правы, предрекая гибель детей Аримана, погрязших в плотских соблазнах и начисто позабывших о душе. Такой мир не стоил того, чтобы его спасали…

Тогда, в городе, Рейн с омерзением взирал на серые лица и пустые глаза прохожих, уныло бредущих вдоль засыпанных снегом домов. Он привык считать себя зверем, отверженной тварью, утратившей право называться человеком. Но насколько же глубоким оказалось его потрясение, когда на лицах встречных людей он совсем не обнаружил признаков человечности, а увидел только неприкрытую алчность, неуемную жажду власти и примитивные плотские инстинкты. Изгой брезгливо отшатывался от этих бездушных кукол, бездумно тратящих свои скоротечные жизни. Впрочем, они и не ведали, что значит настоящая жизнь, потому что являлись мертвыми с самого рождения.

Рейн безоговорочно отвергал эту жалкую имитацию бытия, выражавшуюся в сиянии неоновых вывесок, в заваленных безвкусными вещами витринах дорогих магазинов, в синтетической пище и напитках, в вульгарно размалеванных доступных самках, за деньги продающих свои тела. Он гадливо выбросил в урну толстый глянцевый журнал, с каждой страницы которого на него взирала очередная ухоженная, умело обнаженная девица, в бессмысленной улыбке которой читалась главная мысль, ставшая девизом этого жуткого мира живых мертвецов: «Не думай, не мечтай, не верь. Потребляй!» И они действительно потребляли всё — деньги, секс, жизни. Потребляли самих себя…

Прибыв в указанный жрецом город, Изгой напряженно вслушивался в отвратительный единый гул, создаваемый грязными, непрерывно жующими, спаривающимися и убивающими друг друга людьми, надеясь услышать что-то необычное. Он рыскал среди пьяной, тупо веселящейся толпы, легко прикрываясь ментальным щитом и не привлекая лишнего внимания. Он шел среди них, но люди его не видели, как не замечали красоты падающего снега, рисунка изморози на стекле, пронзительного молчания темного ночного неба и волшебного сияния далеких звезд. «И они называют себя людьми? — печально изумлялся Рейн, бесшумно скользя в невменяемо беснующейся человеческой своре, окружившей изукрашенную фонариками елку. — Да они не более чем сытое эгоистичное стадо, послушно идущее на убой…» Но внезапно, среди сотен тысяч черных пятен, недостойных называться живыми душами, он почувствовал одну — чистую, безгрешную, изнывающую от одиночества и непонимания… И тогда он обессиленно осел в снег, радуясь и скорбя одновременно, ибо нашел ту, которую искал, поклялся убить, но так хотел защитить…