понял, что эта синекура не дает шанса лично созерцать депутата Анкети или главу адвокатской коллегии Грувеля, так как на знаменитые великосветские приемы Эмберов секретаря не приглашали.

Секретарь не был в претензии, предпочитая счастливую свободу в тени, на своем незаметном месте. Но времени он не терял. Не раз, не ставя Людовика в известность, он навещал кабинет хозяина и свидетельствовал сейфу свое почтение, что не уменьшало неприступности мощной крепости. Рядом с этим бронированным чудовищем все напильники, сверла и отмычки выглядели детскими игрушками.

«Что ж, – решил Арсен Люпен, – раз нельзя взять силой, возьмем хитростью. Лишь бы глаза и уши были на месте».

Он был человеком гибким. И принял необходимые меры.

Осторожно и деликатно он потревожил паркет у себя в комнате и вставил трубку, конец которой оказался в кабинете, среди потолочной лепнины.

Через этот ход, одновременно задействуя слуховой аппарат и подзорную трубу, Арсен Люпен намеревался следить за происходящими событиями.

С этих пор он жил лежа на полу, на животе. И, надо сказать, нередко наблюдал, как Эмберы совещались, доставая из сейфа папки, сверяя списки. Когда они последовательно щелкали четырьмя ручками, которые открывали доступ к замочной скважине, он считал щелчки, стараясь понять, какие там набирают цифры. Ловил каждое движение, каждое слово. А ключ, что он собой представляет? Где его прячут?

Однажды, приметив, что хозяева вышли, а сейф не закрыли, он мигом спустился. Решительно распахнул дверь… Чета Эмбер уже снова была в кабинете.

– Простите, ошибся дверью, – рассыпался в извинениях Арсен Люпен.

Жервеза ухватила его за рукав.

– Входите, входите, господин Люпен, разве вы не у себя дома? Посоветуйте, какие акции нам лучше продать, иностранные или ренту?

– А как же секвестр? – удивился Люпен.

– Ему подлежат не все бумаги.

Жервеза открыла дверцы – на полках лежали кожаные папки, перетянутые ремешками. Она взяла одну из них.

– Нет-нет, Жервеза, – запротестовал муж, – продавать сейчас иностранные – безумие. Они еще поднимутся. Сейчас в цене наши. А вы как полагаете, дорогой друг?

Дорогой друг думал совсем о другом, но посоветовал принести в жертву ренту. Жервеза взяла другую папку и вытянула из нее наугад бумажку. Это была облигация трехпроцентного займа на сумму 1374 франка. Людовик положил ее в карман. После обеда он, взяв с собой секретаря, поехал на биржу и с помощью брокера получил за бумагу сорок шесть тысяч франков.

Что бы ни говорила Жервеза, Арсен Люпен не чувствовал себя как дома. Напротив, его положение в особняке вызывало удивление. Так, он убедился, что прислуга не знает его имени – его называли просто «господин». Людовик тоже говорил: «Предупредите господина. Господин пришел?» К чему, спрашивается, такая таинственность?

К тому же после того, как первое воодушевление миновало, Эмберы почти перестали с ним беседовать, хотя и обращались с уважением, положенным спасителю. Они как будто условились считать его оригиналом, который не любит, чтобы ему докучали, и ничем не смущали его покой. Как будто он сам установил такое правило, как будто это был его каприз. Однажды проходя по вестибюлю, Люпен услыхал, как Жервеза толкует каким-то двум господам: «Он истинный дикарь!»

«Пусть дикарь», – подумал про себя Люпен. И не обращая внимания на странности хозяев, продолжал разрабатывать собственные планы. Выяснил, что на случайность или беспечность рассчитывать не приходится. Мало того что Жервеза всегда держала ключ при себе, она никогда не забывала переставить в замке цифры. Стало быть, Арсену надо действовать.

Некоторые события ускорили дело. Газеты вели яростную кампанию против супругов Эмбер. Их обвиняли в мошенничестве. Арсен Люпен следил за развитием пьесы, за волнениями хозяев и понял: промедление смерти подобно.

Пять дней подряд, вместо того чтобы уходить в шесть часов, как ему полагалось, Люпен запирался у себя в комнате. Считалось, что секретарь ушел. Однако он лежал на полу и следил за кабинетом Людовика.

За пять вечеров благоприятные обстоятельства, которых он ждал, так и не сложились. Люпен ускальзывал среди ночи через черный ход. Во двор вела дверь, от которой у него был ключ. На шестой день он узнал, что Эмберы в ответ на оскорбления врагов предложили провести инвентаризацию сейфа. «Значит, сегодня вечером», – решил Люпен.

После ужина Людовик отправился к себе в кабинет. К нему присоединилась Жервеза. Они принялись проверять содержимое папок.

Прошел час. Потом второй. Прислуга улеглась спать. На втором этаже теперь больше никого не было. Полночь. Эмберы продолжали инспектировать бумаги.

– Пора! – прошептал себе Люпен.

Он открыл окно, выходившее во двор, очень темный, когда не было ни луны, ни звезд. Достал из ящика веревку с узлами и привязал ее к балконной решетке, потом осторожно соскользнул, придерживаясь рукой за водосточную трубу, к окну кабинета. Хозяева задернули плотную штору, и комнаты не было видно. Люпен задержался на балконе, внимательно приглядываясь и прислушиваясь.

Тишина его успокоила, и он осторожно толкнул створки окна. Если никто их не трогал, они должны открыться, потому что после обеда он отодвинул шпингалеты.

Створки приоткрылись. С неимоверной осторожностью Люпен раздвинул их пошире. Просунул меж ними голову и замер. Немного света просачивалось в щель между штор, он заглянул в нее. Людовик и Жервеза сидели возле сейфа.

Они были заняты разборкой бумаг и почти не переговаривались. Арсен Люпен прикинул расстояние, которое отделяло его от них, рассчитал