Одна на крыше, я гляжу на север,

Слежу зарниц вечернюю игру:

То отблески твоих шагов на север.

Вернись, любимый, или я умру.[73]

— Мой отец часто читал это вслух, — сказал Борхес. Когда я дочитал рассказ, он сказал: — А теперь выберите сами.

Я прочел ему историю курильщика опиума — «Ворота ста печалей».

— Как грустно, — сказал Борхес. — Ужасно. Человек ничего не может поделать. Заметьте, Киплинг повторяет одни и те же фразы, вещь бессюжетная — но чарующая. С этими словами он начал хлопать себя по карманам: — Который час? Вытащил свои карманные часы, коснулся стрелок.

— Половина десятого. Нам надо перекусить.

Возвращая том Киплинга на место (Борхес предупредил, чтобы я ставил книги туда, откуда взял), я спросил:

— А свои вещи вы когда-нибудь перечитываете?

— Никогда. Своими книгами я недоволен. Их значение страшно раздуто критиками. По мне лучше уж читать — он качнулся к стеллажам, словно хватая что-то руками, — настоящих писателей. Настоящих. Ха!

Обернувшись ко мне, он сказал:

— А вы мои вещи перечитываете?

— Да. «Пьер Менар»…

— Это был первый рассказ, который я написал в своей жизни. Тогда мне было лет тридцать шесть — тридцать семь. Отец мне сказал: «Много читай, много пиши и не торопись печататься» — так и сказал, дословно. Лучший рассказ, который я написал, — «Злодейка». «Юг» тоже неплох. Всего несколько страниц. Я лентяй — несколько страниц, и все, я закончил. Но «Пьер Менар» просто шутка, а не рассказ.

— Когда-то я задавал моим студентам-китайцам на дом прочесть «Стену и книги».

— Китайцам? Наверно, они находили там множество ляпов. Я в этом уверен. Это пустяк, его и читать не стоит. Пойдемте покушаем.

Он взял с дивана в гостиной свою трость. Мы вышли на лестничную клетку, спустились вниз в тесном лифте и через литые чугунные ворота вышли на улицу. Ресторан был за углом — я не приметил его вывески, но Борхес знал дорогу. Итак, меня вел слепец. Идти по Буэнос-Айресу с Борхесом — все равно, что по Александрии с Кавафисом или по Лахору с Киплингом. Этот город принадлежал Борхесу, а сам Борхес внес вклад в то, чтобы этот город выдумать.

В вечер Страстной Пятницы ресторан был полон народу. Шум стоял неимоверный. Но как только Борхес переступил порог, — постукивая тростью, лавируя между столиками, расположение которых он, очевидно, хорошо помнил, — посетители примолкли. Они узнали Борхеса. При его появлении все перестали разговаривать и даже есть. В этом безмолвии благоговение сочеталось с любопытством. Пауза длилась, пока Борхес не уселся за столик и не сделал заказ официанту.

Мы взяли салат из сердцевины пальмы, рыбу и виноград. Я пил вино, а Борхес — только воду. За трапезой он склонял голову набок, пытаясь поддеть кусочки вилкой. Потом попробовал воспользоваться ложкой и, наконец, отчаявшись, начал есть пальцами.

Знаете, в чем главная ошибка режиссеров, которые пытаются экранизировать «Доктора Джекила и мистера Хайда»? — спросил он. — Они поручают обе роли одному актеру. А следовало бы — двоим, непохожим между собой. Стивенсон подразумевал именно это: в Джекиле жили два разных человека. То, что Джекил и Хайд — одно лицо, читатель обнаруживает чуть ли не в самом конце. Нужно, чтобы в финале вас словно бы ударяли молотком по голове. И еще кое-что. Почему режиссеры всегда делают Хайда дамским угодником? В действительности он был очень жесток.

— Хайд топчет ребенка, и Стивенсон описывает звук ломающихся костей, — сказал я.

— Да, Стивенсон ненавидел жестокость, но ничего не имел против плотских страстей.

— А современных писателей вы читаете?

— Только их и читаю. Энтони Берджесс хороший писатель — и, кстати, щедрой души человек. Мы с ним — одно и то же. «Борхес», «Берджесс» — та же самая фамилия.

— А кого еще читаете?

— Роберта Браунинга, — сказал Борхес. «Наверно, он меня разыгрывает», — подумал я. — Вот кому следовало писать рассказы. Тогда он затмил бы Генри Джеймса. Его читали бы до сих пор, — с этими словами Борхес переключился на виноград. — В Буэнос-Айресе вкусно кормят, не находите?

По-моему, это вообще цивилизованный город во многих отношениях.

Борхес вскинул голову:

Возможно, но каждый день гремят взрывы.

— В газетах об этом не пишут.

— Боятся писать.

— Откуда вам известно о взрывах?

— Ничего сверхъестественного. Я их слышу, — сказал он.

И действительно, спустя три дня произошел пожар, и почти целиком сгорела новая телестудия, построенная для трансляции чемпионата мира. Официальной причиной назвали «неисправность электропроводки». Через пять дней взорвались бомбы в двух поездах в Ломасе-де-Самора и Бернале. Спустя неделю убили некого министра; его тело нашли на одной из улиц Буэнос-Айреса. К одежде была пришпилена записка: «Привет от „Монтонерос“».[74]

— Но власти не так уж плохи, — сказал Борхес. — Видела — человек военный, намерения у него благие.

Помолчав, Борхес улыбнулся и неспешно проговорил:

— Умом он не отличается, но по крайней мере он джентльмен.

— А что вы скажете о Пероне?

— Перон был негодяй. При Пероне моя мать сидела в тюрьме. Моя сестра сидела. Мой двоюродный брат сидел. Перон был плохим руководителем и к тому же, как я подозреваю, трусом. Он ограбил страну. Его жена была проститутка.

— Эвита?

— Обыкновенная проститутка.

Мы выпили кофе. Борхес подозвал официанта и сказал ему по-испански: «Проводите меня в туалет». Мне он сказал: «Мне надо отлучиться — я должен пожать руку епископу. Ха!»

Возвращаясь назад по улице, он остановился у подъезда какого-то отеля и дважды стукнул тростью по металлическим опорам козырька. Возможно, в действительности он был не так слеп, как прикидывался, — либо хорошо знал это место. Во всяком случае, замахивался он уверенно. — Это на счастье, — сказал он.

Когда мы свернули на улицу Майпу, он сказал:

— Мой отец все время повторял: «Какая чушь — эта байка об Иисусе. Человек умер за грехи мира — кто ж в такое поверит?». Просто абсурд, вы согласны?

Я сказал:

— Очень уместная мысль для Страстной Пятницы.

— А я и не подумал! О да! — он так громко рассмеялся, что несколько прохожих озадаченно посмотрели на него.

Пока Борхес доставал ключи, я спросил, что он думает о Патагонии.