Однако это же дерево было связано и со смертью. Анализируя архаичные ритуалы, Л.Н. Виноградова призывала «с большим вниманием отнестись к свидетельствам о том, что в березовые ветви вселяются души умерших, зафиксированные таким вдумчивым и серьезным этнографом, как А.Б. Зернова: «В деревне все избы убираются ветками березы, ими же украшают и передний угол в избе. По поверьям, распространенным в данной местности (Дмитровский район Подмосковья), в эти ветки вселяются души умерших родственников. Ветки не выбрасываются и после праздника, а втыкаются над воротами во дворе для охраны скота или же кладутся в сусек для охраны от мышей, для этого же впоследствии они кладутся под снопы хлеба, под сено и в картофельные ямы». В польских народных верованиях отразилось представление о том, что в березу переселяются души умерших девушек, которые по ночам выходят из берез, танцуют возле них и «затанцовывают насмерть» случайных прохожих…»424 К этому же кругу представлений относятся и белорусские представления о том, что на Троицу русалки «с бярозы спускающа», а в последний день перед уходом они собираются на высоком дубе. В Старой Рязани в 1900-х годах «русалкой» называли березовую ветку, которую после песен несли в рожь или к реке425. В Костромском крае об умирающем вообще говорили: «В березки собирается». В украинской песне утонувшая девушка превращается в березу и наказывает брату:

И это не было лишь одним славянским поверием: в Шотландии береза ассоциировалась также с потусторонним миром427. Однако умершие связывались не только с березой, но и, как будет показано ниже, также с другими деревьями, что свидетельствует об общей подобной функции деревьев.

В Белоруссии с женским божеством ассоциировалась липа428. В липу не бьет молния, в славянских поверьях она наделяется большой охранной и целебной силой, защищает дом от пожара и прогоняет любую нечистую силу. В Болгарии на Троицу пол в церквах и дорога к храму устилался липовыми ветвями, которые после службы относились на кладбище и клались над головой умерших для их ритуального очищения. Словенский источник XVII в. упоминает о целовании липы и о жертвоприношениях ему, а в отдельных местах Болгарии под вековой липой до сих пор совершают курбан (жертвоприношение). Ч. Зибарт отметил, что у южных славян каждую первую неделю девятой луны одиноко растущей в поле липе подносились дары и поклонялись как святыне. После христианизации у ряда славянских народов это дерево оказалось тесно связано с культом Богородицы. Поляки, словаки и частично белорусы считают липу «деревом Богородицы». Считается, что она появляется, живет или отдыхает на липе, сходя с небес на землю, и потому накажет того, кто срубит или повредит этому дереву. Со сверхъестественными женскими персонажами фольклор связывает также яблоню и вербу. Впоследствии даже в фольклоре, не говоря уже о церковной литературе, образ богородицы-дерева стал замещаться историей явления на дереве иконы главного женского персонажа христианской религии: «На горе высокой выросла верба золотая… посередке золотой вербы списаны Спаса Пречистая Бога Матерь Богородица»429. Как отмечают лингвисты, название яблока с особой полнотой засвидетельствовано в кельтских, германских, балтских и славянских языках. В мифологии этих же народов присутствует общеевропейский мотив золотых яблок, дарующих бессмертие и вечную молость, которые стережет женское божество430. Однако в сказке «Иван, крестьянский сын и мужичок сам с перст, усы на семь верст» яблоней оборачивается жена змея, которая после гибели так описывает матери змея свой замысел мести: «Малая сноха говорит: «Куда б ни поехал Иван, крестьянский сын, сделаю на пути голод, а сама оборочусь яблоней; как он съест яблочко, сейчас разорвет его!»431 Яблоня здесь оказывается связанной со змеем, а в контексте змееборческого мифа яблоки из плодов бессмертия превращаются в плоды смерти.

Изучение народного орнамента привело Г.С. Маслову к следующему выводу: «Мотив мирового дерева, или древа жизни, исстари был известен в искусстве Восточной Европы. Особое значение дерева, растительности выступает и в вышивках XVIII – начала ХХ в. Дерево составляло центр композиции, к которому обращены животные, птицы; дерево является объектом поклонения всадников или всадниц.

Иногда (в частности, в костромской строчевой вышивке) дерево заключено в специальную постройку, как бы небольшой храм или часовню, что подчеркивает его особое значение. Дерево заменяло женскую фигуру в сложных композициях или сливалось с ней. (…) Особенно примечательно включение антропоморфных черт в изображение дерева или другой растительности»432.

Как отметил польский исследователь К. Мошиньский, славяне почитали деревья не сами по себе, а как вместилище и место пребывания душ. Так, например, словаки считали, что сразу после смерти человека его душа выходит из тела и садится на ближайшее дерево, где и остается на определенный срок. С другой стороны, у восточных славян главным путем на «тот свет» считалась вода. Как мы увидим чуть ниже, в ряде случаев оба этих пути упоминались в одном контексте. Согласно народным представлениям, деревья служили местом пребывания не только умерших, но и сверхъестественных персонажей. Так, белорусские крестьяне верили, «что черт от 6 января до Вербного воскресенья сидит на вербе, а во время водосвятия он выбегает из воды. Затем от Вербного воскресенья опять идет в воду». Однако с деревьями была связана не только нечистая сила, но и положительные персонажи христианской религии. Л.Н. Виноградова отмечает: «Характерно, что дерево, выступая в поверьях как бы медиатором между этим и «тем» светом, является пристанищем как для душ умерших и «нечистой силы», так и для святых и Богородицы. Ср., например, запрет: «Живой яблони и груши нельзя рубить, потому, что, как известно, на этих деревьях обыкновенно отдыхает Прачиста мати, когда снисходит на землю». Большую популярность западнославянских поверий такого же типа о том, что матерь божья живет или отдыхает на липе, отметил К. Мошиньский»433.

В народной поэзии, описывающей расставание дочери с родителями, последние могут метафорически называться деревьями: «Стой, яблонка, век без верха; Живи, моя матушка, век без меня» или «Стой, рябина, без верху: Живи, батюшка, без дочери»434. Представление о том, что после смерти человек может превратиться в дерево, отразилось в одной русской песне:

Данный зеленый сад, в который в песне превратилась вся семья молодца, разительно напоминает известное описание представлений русов о рае как о зеленом саде, записанное ибн-Фадланом. Пока умершего руса приготавливали для сожжения в ладье, его спутники выбрали из числа его наложниц ту, которая захотела умереть с ним. «Когда настало среднее время между полуднем и закатом, в пятницу, повели они девушку к чему-то, сделанному ими наподобие карниза у дверей, она поставила ноги на руки мужчин, поднялась на этот карниз, сказала что-то на своем языке и была спущена. Затем подняли ее вторично, она сделала то же самое, что и в первый раз, и ее спустили; подняли ее в третий раз и она делала как в первые два раза. (…) Я же спросил толмача об ее действии, и он мне ответил: в первый раз она сказала: «вот вижу отца моего и мать мою!», во второй раз: «вот вижу всех умерших родственников сидящими!», в третий раз сказала она: «вот вижу моего господина сидящим в раю (собственно: в саду), а рай прекрасен, зелен; с ним находятся взрослые мужчины и мальчики, он зовет меня, посему ведите меня к нему». Ее повели к судну…»436 Хоть ибн-Фадлан описывал виденную им лично церемонию в Х в., а приведенную выше песню записали практически в наше время, тем не менее песня отражает более архаичные представления, когда умершие становятся деревьями, а не сидят среди деревьев в антропоморфном облике, как объяснили арабскому путешественнику. Причина подобного несоответствия кроется в том, что ибн-Фадлан видел погребальный обряд русов уже после патриархальной революции, когда для избежания опасностей, подстерегавших покойного в лоне матери-Земли, был введен ритуал трупосожжения, благодаря которому душа умершего возносилась на небо, где и пребывала в антропоморфном облике, а песня, хоть и была записана почти на тысячу лет позже, сохранила гораздо более древние матриархальные представления, согласно которым умершего хоронили в Землю, откуда он прорастал растением. Тем не менее отголоски прежних представлений сохранялись у русов и после патриархальной революции. Они выражались не только в том, что загробный мир представлялся в виде зеленого сада, но также и в том, что, несмотря на трупосожжение, на кургане умершего водрузили древесный столб. Ибн-Фадлан так завершает описание виденной им церемонии погребения у русов: «И подлинно, не прошло и часа как судно, дрова, умерший мужчина и девушка совершенно превратились в пепел. Потом построили они на месте (стоянки) судна, когда его вытащили из реки, что-то подобное круглому холму, вставили в середину большое дерево халандж (бук или березу. – М.С.), написали на нем имя (умершего) человека и имя русского царя и удалились»437. Как видим, теперь дерево на могиле не олицетворяет проросшую из недр Земли душу умершего, а используется лишь в качестве материала для написания имени умершего и его правителя, т. е. средства увековечения памяти о нем, однако сам факт установки дерева на могиле, хотя бы с такой целью, свидетельствует о сохранении пережитков матриархальных представлений, оттесненных на задний план новой церемонией трупосожжения. Следует отметить, что и описанные ибн-Фадланом представления также сохранились в отечественном фольклоре. Так, согласно представлениям крестьян Русского Севера, рай – это вечно зеленый сад, который находится на небе438. Даже когда под влиянием христианства исчез сам обряд трупосожжения, в некоторых регионах в пережиточном виде продолжали сохраняться отзвуки идеи о связи умершего с деревом. Так, например, во время похорон у живущих на Нижней Печере русских в гроб клали березовые листья, что совершенно справедливо связывается современными исследователями с идеей «древа жизни»439.