Её ждут присланные Райнером «Сонеты к Орфею» и «Дуинские элегии». 16 марта 1924 года она пишет ему:

«Милый Райнер, по истечении полугода я снова дома, в комнате, центр которой — твои две книги, завершённые, присланные, вплоть до голубых обложек полные воспоминаний. Я погружаюсь в них, и на смену нервной спешке — будто янтарь отдыхает в текущей воде».

Фрейду она рассказывает о тишине геттингенской жизни и о новой близости с Андреасом. Оба вдруг открыли, сколько им нужно рассказать друг другу, на что раньше никогда не хватало времени. Это открытие расстрогало и обрадовало Фрейда: «…так долговечно только подлинное».

Лу шутит, что вопреки старости становится всё более подверженной маленьким женским слабостям. Получив от Фрейда неожиданные пятьдесят долларов в октябре 1924-го, тяжелейшего для Андреасов в финансовом отношении года, она мчится за своими вылинявшими мехами к ганноверскому меховщику. Фрейду же пишет:

«Если снова буду в них красоваться — мне не хватало каждую зиму их лёгкого тепла — Вы виноваты в такой расточительности. Благодарю от всего сердца, что Вы предоставили мне повод для искушения. Хоть это и аморально, наибольшую радость мне всегда приносят мои грехи».

Когда Фрейд навещает её в Геттингене, она снова чувствует, что «несмотря ни на что, жизнь — чертовски великолепная штука».

Рильке тоже не позволяет Лу забыть о себе, прислав ей в подарок одиннадцать томов Пруста и настойчиво повторяя своё приглашение приехать и прожить целый год в его швейцарском Шато де Мюзо. Лу не исключала такой возможности, но она не сложилась, а в декабре 1926 года тяжело болевшего Рильке не стало.

Полгода спустя Лу написала свою «Райнер-книгу» это не столько воспоминания, сколько письмо к уже не живущему, попытка еще одного разговора с глазу на глаз, последнего «совместного пребывания». Она вновь и вновь перечитывает строчки, которые Рильке записал в её дневник, прощаясь с ней в Геттингене перед началом войны:

Зигмунд Фрейд в старости.

В 1928 году Лу в последний раз увидила Фрейда. Её сильно угнетало известие, что у Фрейда подтвердили рак челюсти.

Последняя их встреча произошла в Берлине, и несмотря на трудности, которые были у Фрейда с речью и слухом, общались они долгие часы. Лу спросила его, помнит ли он о разговоре, который имел место много лет назад, о том, как он решительно не принял её юношескую «Молитву к жизни»?

«Я уже точно не знаю, почему я это спросила, помню только, что была страшно взволнована, так как знала, что он давно переживает ужасные, унизительно-болезненные годы, в течение которых все, кто знал его, не переставали удивляться тому, каких пределов может достичь человеческое сопротивление. Да, он прошёл через нечто, чего сама я не могла постичь и чему не могла помешать. И возмутившись при мысли о постигшей его судьбе и страдании, я только и сумела выдавить: „То, что я так невнятно и слишком, пожалуй, эмоционально выразила в том стихотворении, вы испытали на себе!“ И опешив от собственной невольной откровенности, я принялась безудержно, безутешно рыдать. Фрейд не ответил, я только почувствовала, как он обнял меня за плечи».

Будто осознавая, что такая возможность уже не повторится, Фрейд нарвал для неё в парке Тегель букет цветов. Лу запомнила их цвета: голубой, светло-жёлтый, пунцовый.

Третьего ноября 1930 года умирает восьмидесятичетырёхлетний Фридрих-Карл Андреас. Фрейд, получив сообщение Лу, первым делом заботится о том, чтобы его сын, Эрнст, прислал ей тысячу марок из своей награды Гёте, а затем интересуется, какая роль могла бы выпасть её друзьям при возможной реорганизации её жизни.

Но Лу хочет остаться в Геттингене: «Здесь остаётся всё как было. Домик погружает в спокойствие и осоловелость, стены блекнут вместе с нами, только их обесцвеченная обивка приобретает лёгкий золотистый оттенок. Мы — против седины. И здесь я сама хочу дойти до конца». Внебрачная дочь Андреаса Мария остаётся с ней и содержит дом в порядке.

Фрейд с любимой собакой.

Письмо Лу к Фрейду, написанное за два года до смерти, которое уже могло быть прочитано нацистской цензурой, столь враждебной к основателю психоанализа, заканчивается словами:

«Если бы вместо того, чтобы писать Вам, я могла хоть десять минут смотреть в Ваше лицо — лицо отца над всей моей жизнью!»

В 1938 году греческая принцесса Мари Бонапарт, близкая знакомая и бывшая пациентка Фрейда, спасла его от верной гибели, заплатив нацистскому правительству выкуп в размере двадцати тысяч фунтов стерлингов. Последние годы он прожил в Лондоне.

После переезда в Лондон летом 1938 года, спустя несколько месяцев, Фрейду пришлось перенести очередную операцию. В одном из своих писем после этого он писал, что это была самая тяжёлая операция после радикальной первоначальной операции 1923 года, что он всё ещё чувствует себя смертельно слабым и усталым и ему трудно писать и говорить.

В последний год его жизни многие из его друзей и соратников старались не смотреть на страдания их учителя и друга. Стоически выдерживали всё происходящее только доктор Шур и дочь Анна, самоотверженно ухаживавшие за умирающим в муках Фрейдом. Мучительные боли, не стихающие ни днём, ни ночью, не давали уснуть и полностью лишали какой-либо возможности работать. Анна была вынуждена вставать каждую ночь по нескольку раз, чтобы опрыскивать полость рта обезболивающими препаратами. Опухоль окончательно была признана неоперабельной. Всё лицо больного покрывали многочисленные рубцы от разрезов, часть из которых оставляли постоянно открытыми, чтобы обеспечить доступ к разлагающейся опухоли. Сетка, закреплённая на щеке, прикрывала незаживающие разрезы от мух. Отвратительный запах шёл от ран. Запах был настолько силён, что, когда к нему принесли его любимую чау, собака отбежала от хозяина в дальний конец комнаты. Услышав о начале войны, Фрейд заметил: «Так или иначе, это моя последняя война».

Музей Фрейда в Вене.

При всей мучительности своей агонии Фрейд никогда не проявлял ни малейшего признака нетерпения или раздражительности. Ещё за три дня до смерти он пытался читать «Шагреневую кожу» Бальзака и заметил: «Эта книга как раз для меня. В ней речь идёт о голодной смерти». До самой своей смерти он узнавал окружающих, и всё его поведение свидетельствовало о чётком осознании происходящего и принятии своей дальнейшей судьбы.

21 сентября 1939 года Фрейд сказал своему лечащему врачу: «Мой дорогой Шур, вы помните нашу первую беседу. Вы обещали мне не оставить меня, когда придёт моё время. Теперь всё это лишь пытка и больше не имеет смысла».