Прочитав фрейдовское эссе «Добывание и покорение огня», она пытается породнить Прометея и Нарцисса, утверждая, что все Прометеи это развившиеся Нарциссы.

Нарцисс любит самого себя и потому весь тот мир, который он воплощает в себе. Точно так же, любя другого, мы любим не его «эго», а преломленный в нём бесконечный мир. Именно поэтому, рассуждает она, любви постоянно сопутствует боль разочарования. Не потому, что она угасает с течением времени, как принято считать, а потому, что те ожидания универсальности, которые любящий адресует своему объекту, его индивидуальность не способна выполнить.

Такое раскрытие индивидуального бессознательного в духовную целостность с миром почти граничило с мистикой, и принять такой ход мыслей для Фрейда значило пожертвовать ясностью и рационализмом, в коих он видел для себя высшую ценность. Единственной уступкой, которую он сделал для Саломе, стало его согласие с тем, что для женщины подобный нарциссизм, очевидно, более естественное и достижимое состояние. Он шутливо рассказал Лу, как ему довелось побывать под наваждением «спокойного и шутливого шарма настоящего нарциссизма» во время визита забравшейся в окно его офиса грациозной кошечки.

Биографы убеждены, что Лу всегда вызывала у него ассоциацию с чарующей кошачьей самодостаточностью. Примирительно разводя руками, он шутил:

«Великий вопрос, на который нет ответа и на который я не смог ответить, несмотря на тридцатилетний опыт исследования женской души, это вопрос, чего же на самом деле хочет женщина».

Однако этот вопрос ему приходилось решать и в отношении своей дочери Анны. И Фрейд был счастлив их дружбой с Саломе, вспыхнувшей после того, как он пригласил в 1921 году Лу с семьёй в свою венскую квартиру на Бергергассе.

Двадцатишестилетняя Анна и шестидесятилетняя Саломе вместе навещали знакомых Лу и были неразлучны, как две молодые девчонки. Продуктом же совместных обсуждений стала работа о детских мазохистских фантазиях и о связи переживаний боли и любви.

Благодаря этой работе Анна сделалась в 1922 году членом Венского психоаналитического общества, чего, как она утверждала, не произошло бы без участия Лу, щедро делившейся с ней идеями и примерами из собственных детских воспоминаний.

Лу высказала идею, что если с ребёнком после травмы или наказания обращаются особенно нежно, то это может породить у него чувственное заключение, что боль и любовь находятся в тесном контакте, что они следуют друг за другом, — и такое единство может закрепиться в его воображении нерасторжимой ассоциативной связью.

Лу вспоминает, как однажды отец, нежно обнимая, поранил её горящей сигаретой, и это довело его самого до слёз. Этот эпизод прочно запечатлелся в её памяти, считает Лу, именно в силу изумившего её своей интенсивностью равенства переживания боли и любви. Границы нормы и патологии становятся здесь очень зыбкими.

Не в силу ли этой смутной памяти многие люди инстинктивно боятся любви? Эта глубоко запрятанная амбивалентность чувств ещё более колоритно проступает в другом эпизоде её детства. Амбивалентность (от латинснских слов ambo «оба» и valentia «сила») — это двойственность отношения к чему-либо, в особенности двойственность переживания, выражающаяся в том, что один объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства.

«Я была уже школьницей, старше восьми лет. Наша собака, шнауцер, которую звали Джимка, взбесилась. У нас такое случилось в первый раз, поэтому мы не сразу распознали это, и когда меня перед уходом в школу моя любимая собака укусила за запястье, я лишь второпях что-то сделала с раной и как следует не испугалась. По возвращении домой я больше не нашла нашу собаку. Разразилась эпидемия бешенства, Джимку забрали и ещё до вечера застрелили в предназначенном для этого исследовательском институте. Последовал скрытый дурной период страха, когда во мне, переполненной ужасом, возобладало представление, как было бы ужасно, если бы меня ежеминутно подозревали в бешенстве. Но я узнала также и то, что рассвирепевшие от бешенства собаки прежде всего нападают на любимых хозяев. И я вспоминаю ужасающее убеждение во мне — я укушу папу, то есть самого любимого».

Вооружённая психоаналитическим методом, Лу заново переосмысляет свои отношения с отцом, свой юношеский выбор между отцом и учителем периода близости с Гийо, свои отношения с мужем и, наконец, тот факт, что лишь в «событии Фрейд» символические фигуры Отца и Учителя для неё окончательно слились и обрели живое воплощение.

Для Андреасов, как и для многих подобных семей в тогдашней Германии, в 20-е годы жизнь складывалась достаточно тяжело. Галлопирующая инфляция в 1923 году достигла апогея: доллар составляет более чем четыре биллиона марок. Если раньше один аналитический приём стоил пятьдесят марок, то сейчас это уже три тысячи марок. Мало кому такое было по карману. Тем не менее Лу принимает и тех, кто не может платить, — она не умеет отказывать в помощи остро нуждающимся в ней.

В 1925 году Фрейд посылает ей богатую пациентку и угрожает отречением, если она не потребует гонорар:

«Вы не готовая помочь тётушка, Вы терапевт, который может работать только тогда, когда ему предоставят требуемые условия. С благотворительностью покончено!»

Всё же общедоступность исцеления психоанализом навсегда осталась мечтой Лу, и она признаётся в одном из писем Фрейду, что, «разбираясь с богатыми клиентами, делала это потому, что годами мечтала работать на нищих детей моих братьев в России».

И даже в этих тяжёлых условиях она всякий раз, чувствуя своё возросшее мастерство, испытывает неподдельное ликование, рассеивая мрак чьей-либо проблемы:

«Я знаю этот тихий успех во мне самой, успех, который я отношу к разряду согревающих радостей, ведь я сама — старый холодный зверь, привязанный к немногим, поэтому я благодарна, что внутри психоанализа возможно тепло».

Поэтому она охотно принимает приглашение в Кенигсберг от главврача тамошней медицинской терапевтической клиники. Профессор Отто Брунс хочет, чтобы она в течение полугода прочитала врачам его клиники насыщенный лекционный курс по психоанализу и руководила бы их практической работой с больными.

Это было серьёзное признание её опыта, знаний и мастерства. И Брунс, безусловно, польстил ей, когда, жалуясь на многолетнее скверное состояние врачебного ухода в своей больнице, где до сих пор руководствовались традиционными методами и медикаментами, произнёс:

«Вы просто обязаны мне помочь в реорганизации клиники. Мои ассистенты вместе со мной исполнены этим желанием и с воодушевлением ожидают Вас».

Лу был обещан соответствующий гонорар. Это был полугодичный изматывающий труд с пятью врачами и многими тяжелобольными, с подробнейшим лекционным потоком, но реформа марки практически свела на нет её гонорар. За один миллион марок в банкнотах давали одну новую марку. Лу оставалось утешаться только тем, что её усилиями была создана новая психоаналитическая клиника.

Она возвращается в Геттинген, где её усталости и болезням (из-за перенесённого гриппа она частично потеряла свои чудесные волосы и какое-то время должна была скрывать причёску под вязаным чепцом) противостоят две неизменные радости общение с Фрейдом и Рильке.