которые имеют свою судьбу, как известно, отличную от судьбы их творцов. Кортасар кивал, соглашаясь, на лице его появилось выражение напряженного страдания, а я думала о неповторимой магии его новелл, в которых чудодейственно смешаны краски самой точной бытовой и психологической реальности, обжигающая сопричастность человеческому горю и вдохновенный вымысел фантаста, изображающего невероятное как вполне естественное.

Когда два года спустя я вновь побывала в доме на Рю де Савуа, в Москве уже вышел новый однотомник прозы Кортасара, привлекший широкое внимание читающей публики…

– Фантастическое… – задумался Кортасар, отвечая на мою тираду о сплаве магического, чудесного с реальным, имеющим некоторые традиции и в русской прозе. – Фантастическое – это для меня совершенно будничное, то, что может случиться в любой момент: в кафе, в метро, в обществе женщины, в каком-нибудь путешествии. Подобное происшествие ввергает меня в то состояние «сосредоточенности и рассеянности, входа и выхода» в различных изменениях, которое в конечном итоге предопределяет появление невероятного во многих моих романах и новеллах.

– Мои романы содержат элементы чистой фантастики, – продолжал он, – введение персонажей, немыслимых в обычной жизни, например присутствие пингвина на парижских улицах, но параллельно этому в моих книгах существуют ситуация и обстоятельства, созданные из реального опыта, на базе сегодняшней драмы, как латиноамериканской в целом, так и, в частности, драмы Аргентины.

– Как в романе «Выигрыш»? – спрашиваю. – Где элементом фантастики становятся для пассажиров парохода невероятные события, происходящие в запретной зоне – на палубе.

– Конечно… И вообще я хотел бы видеть мир более счастливым, чем он сейчас, мир, где бы вещи не были так подчинены условиям, организующим их таким образом, который, на мой взгляд, не является на самом деле для этих вещей органичным. Я хотел бы видеть мир, где возможности человеческого существа не были бы затоплены и задушены печальным воспитанием, которое дается детям, и все направлено лишь на то, чтобы сделать из них граждан логического города, города Аристотеля. Я хотел бы, чтобы человек стал более открытым к тому, что люди назовут идеальным или чудом, а я называю проявлением фантастики. Чтобы человек был более расположен к состраданию и в конечном счете сам почувствовал его на себе. Я хотел бы, чтобы в будущем человеке максимально раскрылось поэтическое, чтобы поэзия делалась всеми…

Спрашиваю Кортасара, какие обстоятельства влияли на его творчество, сделали его художником, столь глубоко чувствующим страдания каждого человека в отдельности и всего человечества в целом.

– С самого детства, – говорит Хулио, – я был страшно восприимчив, или, если хотите, чувствителен. Очень близко воспринимал все, что происходило вокруг меня. Для меня горе любимого существа и даже гибель животных и растений с самого начала моей жизни были обстоятельствами до такой степени потрясающими, что я сам заболевал. Это распространилось на меня самого. Осознав существование ближнего как исторического существа, то есть что я принадлежу народу и что этот народ принадлежит, в свою очередь, всему человечеству, – я ощутил свою неотторжимость от судеб моей страны, и сила этого чувства с годами все увеличивалась. Говоря грубо, когда я был ребенком, болезнь моей бабушки делала меня больным, а теперь болезнь Чили и Аргентины делает меня больным. И у меня возникает потребность возмутиться, включиться, сражаться против существования коллективного несчастья, происхождение и причины которого мы знаем и против которого все имеем право бороться…

Думая над словами Хулио, я жалею, что размеры кратких заметок не позволяют мне передать более полно все высказанное им, но я понимаю теперь, что сквозь «магические дыры его реальности», о которых столько писала мировая критика, всегда просвечивает «другое небо» Кортасара – небо того человечества, где каждый будет поэтом.

1993 г.

Натали Саррот

Почти пятнадцать лет прошло с тех пор, когда впервые сидели мы на авеню Pierre Premier в ее небольшой строгой комнате, скорее библиотеке – встроенные стеллажи, две-три картины, подаренные друзьями – французскими, русскими. Мало что изменилось вокруг нее, в ее комнате, сама она тоже почти не изменилась – графическая отточенность остроносого профиля, коротко стриженные белые волосы при взмахе руки разлетаются на проборе, серьезный, чуть испытывающий взгляд, ненавязчивость тихого голоса, паузы меж слов.

Тогда, в начале семидесятых, асфальт еще хранил следы десятков тысяч ног студентов, прошедших с плакатами перед Елисейским дворцом, осаждавших университеты, где под замками изнывали от безделья их профессора; экраны победоносно заполнили ленты Годара и Трюффо[59], в подвалах, на чердаках открывались маленькие театрики-кафе, в которых играли пьесы Ионеско, Беккета[60], импровизированные сценки. Исчезал определенный образ жизни, сменялись кумиры. Только что объявила о своем уходе из кино Брижит Бардо – мисс Франции, суперзвезда, легенда, знаменовавшая на экране в конце 50-х – начале 60-х новый тип: девчонка, поправшая нормы буржуазного поведения, модель, которую копировали в жизни, размножали в несчетных фотографиях. Уже разлилась волна разочарований, смывая подъем 68-го. Вчерашним мальчикам, требовавшим независимости, полной свободы выбора и самоуправления, ниспровергавшим былой консерватизм, начали подыскивать места в конторах и фирмах; они остригли волосы, вынули из петлиц гвоздики, сменили куртки и шлемы на пиджаки. Некоторые, потерпев крушение, сломались надолго, иные решили ждать своего часа. Горечь и боль охватили поколение молодых.

В те годы неожиданно для всех Натали Саррот, одна из признанных лидеров «нового романа», когда-то объявившая «эру подозрения» читателя к устоявшимся формам письма, говорившая о необходимости проникновения в тончайшую паутину психологии и подсознания, опубликовала роман «Вы слышите их?» (1972) – книгу, занявшую центральное место в колонках рецензентов, в спорах завсегдатаев художественных кафе. Роман оценивали как произведение остроактуальное, затронувшее умонастроения целого общественного слоя Франции после событий 1968 года.

Тогда, в 1973-м, при встрече Натали Саррот выразила удивление резонансом от книги, но сегодня мы знаем: время точно расставило свои акценты. Оно подтвердило прозрение писателя. Движение молодежи конца шестидесятых не прошло бесследно – сегодня они снова на улице. Натали Саррот первой услышала тех, кто обитает на верхних этажах (по шкале ТВ-передачи «12-й этаж» это была бы «лестница»), смеющихся молодых людей, которые предпочитают бравурную, дисгармоничную музыку, танцуют до упаду в ритме рока, для которых репродукция порой заменяет подлинник, и она же имела мужество взглянуть с сожалением и издевкой на своих сверстников, изобразив их старомодность, узость их мирка. Ее книга звучала как предупреждение об опасности, таящейся и в попытке старших отгородиться от наступления нового, и в безоглядной, порой невежественной самоуверенности молодых. Она первой обозначила конфликт, все более болезненно разраставшийся с годами, – несовместимость подлинных ценностей культуры и ширпотреба, духовности и потребительства, культуры и контркультуры.

…Сегодня Натали не