общее. Эти женщины пользовались успехом, были окружены повышенным вниманием в силу причин, совсем не связанных с их индивидуальностью. У одной была красота, у другой – походка, у третьей то, что она была женой гения. Когда обстоятельства переменились, они отошли в тень, их забыли. Они просто не смогли выдержать невнимания, одиночества, перемены роли.

Вижу, что Натали Саррот тяжело продолжать. Пробую перейти к главному, к тому, о чем обычно она говорит неохотно, – к процессу ее творчества.

– Стараюсь писать каждый день, – откликается она. – Если это не удается, я словно заболеваю. Нет, вовсе не за этим столом, – показывает она на рукописи, сложенные в ряд. – Всю жизнь привыкла работать только в кафе. Ежедневно, с десяти утра до обеда. Пишу трудно, мучительно, переделываю по многу раз, исписываю целые тетрадки. Иногда несметное количество вариантов для создания атмосферы какого-либо одного эпизода.

Натали Саррот задумывается, медленно прихлебывая шипучий напиток, которым угощает меня.

– Думают, что меня узнали после шумной статьи Сартра. Нет, это не так, это случилось значительно позже.

– Но ведь именно Сартр в предисловии к роману «Портрет неизвестного» (1948), «первой ласточке» нового романа, как он сказал, определил существенные черты вашего таланта, – пытаюсь я возражать. – Тем более что ему это было нелегко – сам он придерживался совершенно других воззрений в искусстве.

«Лучшее в Натали Саррот, – писал он тогда, – ее стиль, запинающийся, нащупывающий, предельно честный, полный сомнений в себе и потому приближающийся к своему объекту с набожной осторожностью, внезапно отстраняющийся от него из своего рода стыдливости или оробения перед сложностью вещей…» Психология ли это? Возможно. Натали Саррот, страстная поклонница Достоевского, хотела бы нас убедить в этом. Но я полагаю, что, показывая это непрерывное снование взад-вперед между частным и всеобщим, сосредоточилась на воспроизведении… мира неподлинности, она разработала приемы, позволяющие ухватить за пределами психологии человеческое бытие в самом процессе его существования. К этому Сартр добавил: «Саррот написала “антироман”, который читается как детектив».

– Я не согласна с Сартром, – качает головой Натали Саррот. – Я и не думала писать «антироман», я писала настоящий роман, но по другим законам, которые мне казались более глубокими, новыми. Я совсем не хотела разрушить какую-либо форму, для меня это была моя работа, как я ее понимала, мне хотелось, чтобы вся система образов была отлажена, словно точный механизм. Моя известность? Все-таки она началась только в 1956 году, когда я критиковала традиционный роман. После «Эры подозрения» меня начали широко печатать, переводить, а с романов «Планетарий» (1959) и затем «Золотые плоды» (1963) даже то, что раньше проходило незамеченным, стали замечать. В это время уже много говорили и спорили о «новом романе». Единая группа? Нет, это не была литературная группа в собственном смысле этого слова, как это теперь понимают. Мы даже редко встречались. У нас не было лидера или теоретика, но все же мы ощущали себя как общее – Роб-Грийе, Мишель Бюгор, Клод Симон. Но когда это начиналось, все они были моложе меня.

– Группы как таковой нет, но все вы остались в литературе. Клод Симон – нобелевский лауреат, вы слышали, он сейчас в Киргизии, на международной встрече у Чингиза Айтматова?

– Не слышала. А что это за встреча?

Рассказываю довольно подробно, цитирую. Ей кажется особенно важным то, что было сказано о приоритете интересов общественного развития, общечеловеческих ценностей над интересами того или иного класса.

– Я не всегда могла согласиться, – заключает она, – с тем, что у вас пишут в газетах, журналах, но всегда ждала перемен. Сейчас очень важно то, что происходит в России.

Натали Саррот слышала о необычном стечении народа на Неделе советской книги в парижском магазине «Глоб».

– Несколько лет назад, – замечает она, – что-то разорвалось между нами, интерес к вашей культуре резко упал, а сегодня я узнала, что помещение магазина не могло вместить всех желающих участвовать в обсуждении, люди толпились на лестнице, на улице, было множество вопросов к Василю Быкову, Юлиану Семенову, к вам, к французским русистам, переводчикам – раз это так, это говорит о многом.

– А в университете Париж-VIII, – добавляю я, – проходил чрезвычайно насыщенный семинар «Экономика, политика, общество и культура в СССР», организованный профессором Ирэг Сокологорской. После моего двухчасового сообщения о прозе разгорелся острейший спор о проблематике современной литературы.

– Думаю, что в искусстве не может быть запретных тем, – замечает Натали Саррот, – на то оно и искусство. Писатель обязан проникать всюду. Только сам материал может оказывать ему сопротивление. Если он художественно не преображен, он отомстит все равно. Да, да, именно так – в литературе может быть изображено все, абсолютно все без исключения, важно только, чтобы это стало искусством.

Привожу ей слова Клода Фриу, блестящего исследователя советской литературы, президента университета Париж-VIII:

– Мы, современники, не всегда замечаем необычное, что назревает в культуре, это осознают позднее. Мне хочется показать в статье, как происходит в вашей литературе разрыв с дешевым оптимизмом, с наивно-прекраснодушным представлением о человеке. Писатели исследуют ситуации, где нет простого выхода. Ведь публика уже давно перестала верить в готовые, облегченные решения. Художественное исследование неудачи обогащает нас гораздо больше, чем изображение простого, легкопреодолимого. По-моему, сейчас пресса и телевидение выполняют особенно важную роль, они имеют огромное значение для демократизации общества, открывают совершенно неожиданные пути воздействия на людей.

Натали Саррот радует новость, что «Детство» (1983), переведенное в этом году, публикуется в декабрьском номере журнала «Иностранная литература».

Корни раннего детства, павшего на первые десятилетия двадцатого века, в Иваново-Вознесенске и в Петербурге, с переездом в Париж и Медон, народная речь няньки Гаши, нескончаемые игры маленькой Наташи в «квартет», где надо было обмениваться карточками, угадывая, у кого на руках «Отцы и дети», «Записки охотника» или «Анна Каренина», «Крейцерова соната», проросли с необычайной силой десятилетия спустя. В пятнадцать лет прочитанное ею «Преступление и наказание» Достоевского, потрясшее воображение девочки, затем Чехов, в особенности пьесы с их невысказанной грустью и глубинным подводным течением, – все это, отделенное громадным отрезком сложного пути, отозвалось сегодня.

На закате жизни она написала, быть может, самые сильные свои страницы о детстве, о семье, горьком кочевье от одного родителя к другому, из страны в страну, о «чужеродности» в родном доме и счастье узнавания, открытия для себя «мира книг». Круг замкнулся. Русский ребенок, у которого первым языком был французский, не знавший русского правописания, стал известной французской писательницей, прижизненным классиком.

Спрашиваю ее о прототипах «Детства».

– Мне хотелось, – говорит Натали Саррот, – чтобы в книге было все абсолютно точно, так, как я это вспоминаю, те моменты, которые врезались в память. Ничего