с Ольгой были первые публикации писателя, открывшего неведомую нашей жизни планету, что находилась за колючей проволокой. Мне довелось встречаться с ним несколько раз на людях, как-то раз подвозить на «Жигулях» в Москву. Машина буксовала, Солженицын и Вознесенский толкали ее, потом, попрощавшись с Корнеем Ивановичем, мы втроем двинулись в путь.

Возле Арбатской площади Солженицын попросил его высадить, я остановилась. Он свернул в сторону арбатских переулков и скрылся. С тех пор я его видела только на фотографиях. Об этом случае написано стихотворение Андрея Вознесенского «В дождь, как из Ветхого Завета…», которое завершалось строкой: «Он вправо уходил, я – влево. Дороги наши разминулись».

Знакомя меня с Ольгой, К. И. Чуковский упомянул, что она внучка Леонида Андреева, сама пишет прозу, хотя более известна как художница, и добавил, что сам он более всего ценит ее эссе.

– Впрочем, – лукаво засверкал он глазами, – я ее люблю вообще, так как она очаровательна.

Мы обменялись несколькими фразами о нынешней прозе, об антологии Ольги и наших общих московских друзьях, потом хозяин показал нам новые издания американцев, говорил об искусстве перевода, все возвращался к какой-то статье в «Таймс» о структуралистах, которая показалась ему чрезвычайно интересной.

После этого знакомства мы с Ольгой вместе бывали на Таганке, где шли поставленные Юрием Любимовым первые поэтические спектакли: «Антимиры», «Павшие и живые», «Товарищь, верь…» (о Пушкине), «Пугачев», собиравшие «всю Москву». Как-то раз, помню, мы подъехали с Ольгой к дому Надежды Яковлевны Мандельштам, с которой Ольга была близко знакома. Я не решилась войти, вспомнив о нелюбви хозяйки к случайным посетителям. Потом Ольга была у нас в гостях, мы не раз слушали стихи и песни под гитару – Окуджаву, Высоцкого. Она была любима художественной интеллигенцией, лично знала Анну Ахматову, дружила с Эрнстом Неизвестным, Александром Межировым, Юрием Левитанским, Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, много раз наведывалась в Переделкино.

Лет десять спустя я попала в дом Ольги в Сан-Франциско после моей встречи со студентами в Университете Беркли, где кафедрой заведовали видные профессора-слависты, милые люди – муж и жена Ольга и Роберт Хьюзы. Мы сидели в той же гостиной, что сейчас; помнится, перекусив, я все всматривалась в странную живопись Ольги, отдавая должное своеобразию ее художественного мышления, столь близкого французским постимпрессионистам. Ольга казалась мне очень переменившейся. По сравнению с московским обликом что-то сдвинулось, исчезла плавность речи, движений. Казалось, она существовала отдельно от своей комфортабельной, изысканной квартиры, от мужа – писателя Генри Карлейля с его сдержанным добродушием и терпимостью, который тогда был президентом американского ПЕН-клуба. Посреди какой-то фразы о московских событиях Ольга вдруг прервала себя и сказала, что «попала в страшную ситуацию с Солженицыным». Она добавила, что вынуждена была написать книгу, чтобы защититься от клеветы, возведенной великим писателем на нее с мужем. Хоть она и понимает всю сложность и опасность предпринятого, она все же решилась на публикацию книги.

Я не могла понять, о чем идет речь. Ольга сослалась на высказывание Солженицына в английском издании «Бодался теленок с дубом»[63], где он обвинил Ольгу и ее мужа в том, что они по чисто меркантильным соображениям задержали перевод и издание книги «Архипелаг ГУЛАГ». Я совсем не была подготовлена к тому, о чем она рассказывала, не могла соотнести преследования Солженицына, высланного с такой изуверской жестокостью прямо из тюрьмы, с обвинениями против семьи Карлейль. Перед моими глазами еще долго после высылки Солженицына стояла фотография в немецкой газете, запечатлевшая момент, когда он уже в аэропорту в ФРГ стоит с Генрихом Бёллем. Ворот рубахи расстегнут, ремень отсутствует, видно было, что писатель переправлен прямо из камеры (где для предотвращения самоубийства отбирают у заключенных все, что может послужить его орудием).

Впоследствии мне стало понятно, почему в тот раз Ольга о многом умолчала: она не могла без риска для близких упоминать некоторые обстоятельства, – но из всего ею рассказанного следовало, что она решается на эту публикацию во имя восстановления попранной репутации. Не скрою, я пыталась уговорить ее обдумать свой шаг, мне казалось, что трагическая судьба великого писателя, первым поднявшего голос протеста против политических злодейств в своем отечестве и несущего свой крест пожизненно, не может быть измерена привычным образом и что ей могут сопутствовать заблуждения в отношении отдельных людей. (Помню поразившую меня впоследствии историю взаимоотношений Александра Солженицына с Александром Твардовским и Георгием Владимовым, положение которых круто изменилось в связи с защитой гонимого писателя, что им самим не было по достоинству оценено). Но Ольга не вняла моим доводам, она утверждала, что должна опровергнуть клевету, дело идет о ее чести.

– Потом меня не будут уже слушать, я останусь обесчещенной, – твердила она. – Фигура Солженицына в мире окружена ореолом мученичества, никто не посягнет на анализ его поступков, да и вообще книга наша написана с глубоким уважением к имени Солженицына. – В руках Ольги уже была корректура, руки дрожали.

И вот теперь, десять лет спустя, когда и книга, и оценка ее уже в прошлом, я сижу в знакомой комнате и наблюдаю прежнюю Ольгу, мало что утратившую в своей привлекательности за 20 лет нашего знакомства. Чувствовалось, что она успешно работает, следит за собой.

– Регулярно плаваю в бассейне, – кивает она, – делаю гимнастику, все это в местном клубе для женщин, который надо тебе непременно показать. Это достаточно примечательное в городе место.

В клуб мы не попадаем, он оказывается в тот день закрытым, поэтому обедаем в ресторанчике «Джиле» с «натуральной» едой на Пост-стрит – рыбой, овощами, фруктами, – уютном месте по соседству, где Ольгу хорошо знают. Затем снова едем к ней уже для делового разговора.

В той же гостиной, где появился пушистый, светлого ворса ковер, из которого белым облаком вырастает рояль, мы усаживаемся на пуфы. Много со вкусом подобранных букетов, много света из окон во всю стену – комната, сохраняя праздничный вид, очевидно, много значит для настроения хозяйки.

Мы – одни. Генри не совсем здоров, обе говорим вполголоса.

Парадоксально, но за все годы, что мы знакомы, у меня не возникала мысль спросить Ольгу о том, как она попала в Америку. Сейчас я говорю с ней о ее французских и русских корнях и о том, почему все же ею были выбраны Соединенные Штаты. Или это они выбрали Ольгу?

– Хорошо, я буду рассказывать, а ты не обращай на меня внимания. Ешь фрукты, – придвигает она ко мне огромную вазу с виноградом, киви и маленькими круглыми дынями, похожими на яблоки-рекордсмены.

– Родилась я, как ты знаешь, в Париже в 30-х годах, в