Но теперь Клэр казалось, будто все это происходило не с ней, а с какой-то другой девушкой. Дни становились короче, школа снова распахнула двери для учеников. Клэр будто угодила в ловушку. Она заперта в теле ребенка, а дети должны слушаться старших и делать что велят.

Каждый день Клэр просыпалась ни свет ни заря, боясь пропустить приход почтальона. Папа не поймет писем Тьерри, зато их может прочесть мама. Да и папа способен догадаться, что это за послания, но даже если нет, все равно будет недоволен, что дочери пишут из Парижа. Клэр следила за папой, как ястреб. Перехватить письмо – поступок вполне в его духе.

Но папа вел себя как обычно: сердито ворчал над газетой, ругая всех и вся. Сетовал, что Великобритания катится в пропасть, а профсоюзы и вовсе воплощение зла.

Теперь он и в проповедях об этом говорил. У населения Кидинсборо эти речи популярностью не пользовались, особенно среди рабочих со сталелитейного завода. Паства убывала с каждым днем. По вечерам к папе наведывались люди от епископа и вполголоса что-то ему втолковывали.

Дни шли, а письма все не приходили. Клэр забеспокоилась. Перед школой она смотрела на незнакомку в зеркале и глазам не верила: куда подевалась беззаботная девчонка, весело гулявшая по Булонскому лесу? Ее место заняла угрюмая школьница в короткой серой юбке и слишком тесной блузке, как две капли воды похожая на остальных учениц.

На всех уроках, кроме французского, Клэр думала отнюдь не об учебе. Вместо того чтобы прилежно заниматься, строчила бесконечные письма Тьерри. Рассказывала, как сильно скучает и как ненавидит Кидинсборо. Обещала, что летом опять устроится на работу и приедет в Париж, но на этот раз никто не заставит ее вернуться. Клэр отправляла письма на адрес магазина. Она понятия не имела, где Тьерри, куда его отправили служить.

А ответа все не было.

В ноябре Форесты переехали.

Клэр плакала. Упрашивала. Умоляла. Ей никак нельзя менять адрес. Клэр использовала весь репертуар бунтующего подростка: хлопала дверьми, поздно возвращалась домой, дулась, но ничего не помогало. А на папу одна за другой сыпались жалобы: проповеди, в которых прихожан только и делают, что запугивают страшными карами, давно устарели. «Все зло от хиппи», – сетовал преподобный.

Назло ему Клэр купила ароматические палочки. Преподобного от ярости чуть удар не хватил.

Клэр написала Тьерри последнее письмо, повторяя себе, что уж оно точно дойдет до адресата.

И снова тишина.

Все-таки во французской манере поведения есть много плюсов. Французы – люди прагматичные, обеими ногами стоящие на земле. Они редко захлебываются от восторга или горестно сокрушаются по какому-либо поводу. Даже из вежливости они не растягивают губы в фальшивой улыбке, когда ситуация не располагает к веселью. А это значит, можно получить у них много полезной информации без лишних эмоций.

Лоран порывисто вскочил:

– Как он?

Элис развернулась и, не говоря ни слова, выключила телефон.

Лицо женщины-врача было все так же бесстрастно. Мое сердце заколотилось с бешеной скоростью. Вдруг захотелось схватить Лорана за руку и сжать покрепче. Мне не хватает поддержки – кто знает, какие новости мы сейчас услышим? Я посмотрела на крупную волосатую кисть руки, застывшую возле кармана пиджака. Пальцы Лорана дрожали.

– Пока ситуация не прояснилась, – объявила врач безупречно ровным тоном. Ее голос эхом отражался от стен узкого обшарпанного коридора. – Мы прооперировали больного, установили стенты. Но его общее состояние не позволяет делать уверенных прогнозов.

Эти слова врач произнесла с неприкрытым упреком.

– Но он жив? – уточнил Лоран.

В его взгляде надежда боролась со страхом.

– Разумеется, – подтвердила врач, отрывисто кивнув. – Но больной не скоро придет в сознание.

– Пустите меня к нему, – взмолился Лоран.

Врач еще раз кивнула. Мы все последовали за ней. Но вот цоканье каблуков по блестящему линолеуму стихло. Врач развернулась к нам.

– Всех сразу не пущу, – предупредила она.

Фредерик и Бенуа тут же отошли в сторону, я за ними. Но Лоран, не оглядываясь, взял меня за рукав и потянул к себе.

– Пойдемте, – тихо произнес он.

Только потом я догадалась, что Лоран просто не хотел оставаться наедине с этой женщиной, Элис. Между ними слишком много скрытой враждебности. Но тогда мне показалось, что Лоран пригласил меня в палату неспроста. Однако мне не давал покоя страх: вдруг Тьерри умрет и Лоран обвинит в случившемся меня?

– Конечно, – ответила я, стараясь не выдавать своих противоречивых чувств.

– С какой стати? – громко произнесла Элис, но Лоран не ответил.

Что ж, постараюсь держаться от нее подальше.

В послеоперационной палате царит мрачный полумрак. Аппараты пищат и жужжат. Я внимательно смотрю под ноги, чтобы не споткнуться о какую-нибудь жизненно важную трубку или провод. Живот Тьерри возвышается над кроватью, будто огромный холм. Ни дать ни взять гигантское пасхальное яйцо. К моему большому сожалению, Тьерри сбрили усы, чтобы удобнее было вставить трубки ему в нос. Без усов лицо Тьерри смотрится непривычно. Почему-то оно кажется обиженным. Кожа Тьерри приобрела серый оттенок: жуткий землистый цвет, долго смотреть на который нет сил.

Элис нервно кашлянула и опустила взгляд. А Лоран смотрел только на то, как вздымалась и опускалась широченная грудь отца.

– Папа! – воскликнул он и шагнул к кровати, широко раскинув руки.

Точно ребенок, нуждающийся в утешении.

Врач неодобрительно поцокала языком. Лоран послушно отошел, но в его глазах стояли слезы.

– Спасибо, – сказал он врачу.

– Пока не за что, – пожала плечами та.

Раз сто велев ничего не трогать, женщина-врач вышла. В палате остались только мы. Более странное и неподходящее трио представить сложно. Тьерри лежит между нами, будто огромный кит, выброшенный на берег. Тишину нарушает только писк аппаратов и шипение респиратора. Пружина ползает вверх-вниз, будто меха сломанного аккордеона.