Нет. Просто так не сдамся нынче. Нет уж. Решил. Твёрдо. Если приехала, конечно, Яна. И если дома. И если Лёня у неё. Будь он неладен. Живут такие, тише воды, ниже травы, скромненькие, а потом смотришь, высоко уже вознесся, в больших начальниках пари́т. И жён себе подыскивают тщательно. Не по любви, а по расчёту, для карьерного содействия.

Похоже – выбрал.

Не сдамся, Лёня, просто так. И не надейся. Другую партию подыскивай.

Стратегию продумал. Основательно, подробно. А обстоятельства подскажут тактику на месте.

Мне ж ехать в Пулково, сидеть я долго не смогу!..

Как душ холодный – отрезвило.

Ладно, по ходу дела разберёмся.

Карповкой пахнет. Её содержимым. Только не рыбой. И не тиной. А тут особенно – напротив бани. С этого берега. С другого – бар пивной. «Янтарный». И от того свой аромат.

Будто бельё нижнее с мыльной крошкой или стиральным порошком в ушате замочили, не спохватились вовремя, и то прокисло. Когда ещё там были и носки, в этом ушате, недельной носки. Знаем, знаем.

Баня кирпичная. Не оштукатуренная. Середины прошлого столетия постройки. Наверное. Труба рядом. Тоже кирпичная. Высокая. И так-то чёрная, вся закопчённая, сейчас и вовсе – на фоне тёмно-серых туч, провал в них будто, прорезь, бездна. В прихожей бани висит картина «Охотники на привале». Не сняли её ещё, наверное. Зачем снимать? Располагает. Женское отделение на первом этаже, мужское – на втором. Год уже не был в этой бане. В других теперь моюсь. На Большой Пушкарской. Баню эту, на Большой Пушкарской, соседка Яны называет почему-то Шаляпинской. Из комнаты Яны видна задняя стена бани. И её окна запотевшие. Если эта закрыта, если в ней «женский день», то – в Белозерской, которую та же соседка называет Шороховской, на углу Кропоткина и Ленина. Ни в той, ни в другой меня пока ещё не обокрали.

Прошлым летом приехали ко мне мои одноклассники, Сашка Сапожников и Вовка Вторых. В отпуске оба пребывали и сговорились неделю-две, как им понравится, провести со мной в экспедиции. Ну, интересно же для них – раскопки. Мне телеграммой сообщили загодя: ну, дескать, можно? Чё ж нельзя-то. Руки рабочие нужны нам. Денег им не платить, начальство примет их с охотой. Не знают города, встретил их в Пулково, к себе привёз. Встречу отметили, конечно. Но без излишеств. Машку и Гену в гости пригласили. На следующий день, перед отправлением в Старую Ладогу, пошли мы в эту, ближайшую к моему дому, баню. После парилки – и я, дурень, с ними за компанию подался, хоть и с малых лет жар сильный не терплю, ни солнечный, ни банный, тут как на притчу – вернулись на наши места в раздевалке. Смотрю, нет на моей вешалке-крючке ни штанов моих и ни рубашки. Под лавку глянул – нет ботинок. Ребята – в хохот, пива уже выпили. Потом один заохал: нет туфель. Второй хватился: джинсы «сплыли». Шёл кто-то, удалой, мимо, прихватил ловко то, что под руку подвернулось. Может, и двое было их, воришек. Банда. Мы тотчас к банщику. Банщик клянётся, что не видел никого тут подозрительного. Кое-как заставили его вызвать по телефону участкового. Пришёл через час. Молодой. Серьёзный. Протокол составил. Опись украденных вещей, по нашим словам, составил. Сказал нам честно: вряд ли, ребята, вора, мол, найду вам. Искать, мол, будем, но будущее у таких дел, дескать, плачевное. Да, как-то странно. И такая мысль у нас разом возникла, что все они тут, и банщик, и участковый, и воришка, давным-давно друг дружку знают. Так в тот день и не уехали мы на раскопки. Кое-как дозвонился я из бани до Ильи. Тот раздобыл для нас по нашему списку какую-то одежду. Одному штаны, другому башмаки. Мне – весь наряд. Остались-то у меня на месте только трусы да носки. В тот вечер пили горькую мы от пропажи. Радовались ребята, что деньги и документы дома, в комнате моей, оставили. А у меня в заднем кармане украденных штанов был паспорт с вложенным в него извещением на денежный перевод от мамы. На двадцать пять рублей. Собирался я на обратном пути из бани завернуть на почту и получить эти деньги. Зашёл после, ближе к вечеру, с военным и на всякий случай студенческим билетами. А мне сказали: «Вы получили, гражданин. А вот и бланк, молодой человек, вами заполненный. Вот ваша подпись».

Почерк и подпись не мои. Подпись мою легко подделать – без горделивых закорючек, незатейливая. И почерк мой – кто же мог знать его на почте?

Лицом он, что ли, на меня похож, этот воришка? Раз ему деньги выдали. И безо всяких. Его подельник ли? Нашёл похожего дружка? Фото не метр на метр в паспорте, там разбери-ка. Одна – близко или, как говорит он сам, тесно – знакомая Ильи, блондинка, славянской внешности, в Караганду летать по паспорту казашки коренной, своей подружки, также близко знакомой Ильи, умудрялась. И ту я видел, и другую – совсем не сёстры.

Решил, лишился денег, обрету в любви, и заявление в милицию писать не стал. И разбираться с этим некогда мне было. Раскопки ждали. Да и друзей в Старую Ладогу – Альдейбьюгорг одних нельзя было отправить – не на родной земле, могли б и заблудиться. Где их искать потом?.. И без меня они бы просто не поехали.

Обидно то, что деньги эти собирала мама. Как говорится, из последних крох. Мои бы – ладно. Может, мошеннику они нужнее оказались. Подумал так я и утешился. Хоть деньги были и немалые. По крайней мере – для меня. Всё соразмерно.

Вор так в моих штанах, наверное, и ходит. Там и штаны-то – «самопал». Скроил и сшил мне их за одну ночь из крепкой и дешёвой «тряпки» специально для экспедиции знакомый кореец, как скандинавский Один, одноглазый, из Академии художеств, с архитектуры. Так вот и жил до осени без паспорта. Ну, в экспедиции-то – ладно, в разведке – тоже. И в сентябре я уже новый получил.

Жалко широкий ремень. «Офицерский». Что на украденных штанах был. Фронтовой. Отец отдал мне. Как на память. И с намёком.

Дорог он был мне ещё и тем, что принял в своё время добросовестное участие в моём нелёгком воспитании. Кем бы я был без этого ремня? Да, разгильдяем.

И у меня, надеюсь, дети будут, и…

Пригодился б «инструмент». Про сыновей я, не про дочек. Правда, и