собеседник. Если уж так, и небо вместо телевизора и книги, добавлю в шутку.

Отец. Вот, вспомнил. Он воевал, надеялся на что-то. Но у него-то всё сбылось. Дети родителей не повторяют.

На службе ещё сдружился я с Лабиным Валеркой, нашего призыва. Били его «старики», я как-то заступился. Он отсюда, из Исленьска. Мать у него, рассказывал, преподаёт в недавно открывшемся в Исленьске университете, на юридическом факультете. Теперь-то знаю: Наталья Николаевна Лабина, процессуальное право и прокурорский надзор, строгий преподаватель, требовательный. И нормально. Дескать, поможет поступить. Если надумаешь, и документы вместе подадим, вдвоём, мол, парень, веселее. Но мне тогда до этого ли было? Мечты, надежды, их исполнение не за горами. Я отшутился: медведю из глухой тайги – да и в юристы, у нас, мол, свой закон – тайга, медведь тайгой назначен прокурором.

Вспомнил о предложении Валерки уже тогда, когда опомнился и отошёл от неожиданного. Как воду, водку пил. Но не спасало. Однажды утром, только свет, сквозь вязкое похмелье услышал слова матери: Господи, Господи, Господи, и Ты – Сын, и у Тебя есть Отец… Глаза открыл, за занавеской, вижу: мать на коленях, тень её…

Притормозил.

Месяц прозанимался, школьную программу вспомнил, носу из учебников не высовывал, чтобы ни о чём и ни о ком другом не думать, – поступил.

Весной, на первом курсе, поехали всей группой к Валерке на дачу в Саянах. День трудящихся отметить. Жарили шашлыки, пили вино, а кто-то и водку. Ушли мы с тобой к озеру. Целовались. Запах дыма. Прелой прошлогодней листвы. Берёзовый сок. Кукушка. Огненные волосы на фоне берёзового ствола. Вечернее солнце сбоку светит в твой синий-синий прищуренный глаз, луч отражённый преломляется в моём зрачке и проникает прямо в душу – так мне казалось. Был бы трезвый, по-другому бы на всё смотрел. Но это «был бы»… Как уж «получилось». Не Бог, конечно. Не судьба. Дым, озеро, запах прелой прошлогодней листвы, солнечный луч, кукушка, водка – всё это тоже влияет на линию жизни, а иногда и кардинально.

Все остались на даче. Мы с тобой вернулись в общежитие. В коридоре попрощались. Я ничего тебе не говорил. Ты мне ни слова. Лёг спать. Один в комнате. Не спится. Но не о даче думаю, не о кукушке, а… об Ялани. Слышу, что кто-то входит в комнату, не скрипнув дверью. Тихо – как кошка. Раздевается, бельё шуршит, возле моей кровати. И забирается ко мне под одеяло.

Взрыв. Или выстрел. Без продолжительного эха. Запах.

Лежу и думаю: зачем она здесь? Ну почему она ещё и что-то говорит, не умолкает? «Ваня – Аня». «Одно в другом». «Неразделимо». Была бы, думаю, такая кнопочка в кровати, нажал бы на которую – и катапультировало бы одного из нас, «Ваню» или «Аню», далеко-далеко отсюда… И желательно бы – «Аню».

Поднялся. Сел на стул, возле окна. Не курю, а закурил бы. И выпить нечего. А выпил бы. От неприятия, нахлынувшего вдруг.

Забрав с собой простынь и сказав, что через час её вернёшь, ушла в свою комнату.

Открыл я форточку – вздохнул всей грудью.

А год спустя, на майские, пришла мне телеграмма: заболел отец.

Прилетел в Елисейск. Пошёл пешком в Ялань. Распутица. Кемь перелила дорогу. Сняв ботинки и брюки, перебрёл. С полкилометра. Знаки дорожные – путеводители, да и саму дорогу хорошо помню, с неё не сворачиваю, чтобы не угодить в кювет или в яму. Благополучно.

Дом. Смотрю – будто состарился. Наличники поникли, как насупились.

Отец больной. Осунулся. Горько. Ваня, говорит, Ваня. Взял меня за руку. Глаза выцвели – светло-светло-голубые, как у новорождённого котёнка, мутные. Губы бескровные. Бледные руки с жёлтыми ногтями. Ладонь – сухая. Как прошлогодняя верба на божнице. Держусь. Папа, говорю. И чувствую, что горло крепко пережало. Сынок, отвечает, как хорошо тебя мне видеть. Успел, говорит. Куда успел, не понимаю. Успел, успел, какая радость.

Ладно.

Свечка горит в лампадке – мама засветила.

На следующий день приносит тётка Таисья, наш почтальон, телеграмму от Марины Фаст, одногруппницы нашей, которая живёт с Анной в одной комнате: срочно приезжай, Анна перерезала вены.

Жива, не знаю, не жива ли? Не сообщает.

Сказал маме. Сам не знаю, что и делать?

Езжай, говорит, сынок, беда такая.

А вы тут, спрашиваю, как?

С Божьей помощью, говорит. Господь не оставит. Ты ж, мол, вернёшься скоро?

Ну, конечно.

Отец: езжай, езжай, сынок, ну, чё уж, повидались. Надя ведь рядом, в Елисейске, мол. Моя сестра. Распутица – попасть пока не может. Там и Петро.

Папа. Папа.

Отец.

С Богом, с Богом, мой Ванюша. Тупай, тупай. Бог всё управит.

Сердце – как на полу осталось будто, дома – выпало. Как обмылок мокрый из руки – выскользнуло.

На лодке переправили меня друзья, Вовка Прутовых и Андрюха Есаулов, до свободного от воды участка дороги. Машины не ходят, дошёл пешком до Авиапорта, километров пятнадцать. Купил на вечерний самолёт билет, сдал как раз кто-то – так бывает.

Часов в одиннадцать я был уже в Исленьске.

Добрался на автобусе до общежития.

Иду сразу в комнату Марины. Дверь открываю.

Сидят за столом. Анна и Марина. Пьют вино. Смеются.

Марина, вижу, побледнела. Анну разглядывать не стал.

Развернулся. Вышел из комнаты. Из общежития.

Поймал такси, поехал в аэропорт.

Девятого мая отец умер. На моих глазах. Тихо, будто уснул. Так засыпают дети, набегавшись за день. Не смотрел на меня перед смертью. Будто не видел. Смотрел на маму. Потом – куда-то. Сказал последнее:

Иду, иду…

Ушёл.

К тому, наверное, кто звал. К Тому ли.

Не плакал, как обычно в этот день.

Похоронили.

Смерть отца многое заслонила, а что-то разрушительное для меня и вовсе из памяти стёрла.

Она, смерть, милосердна? Она есть? Её нет? Ну, если милосердна, значит – есть. Хотя у Бога все живые. Так, помню, кто-то говорил. Истома, может. Сказочник-читатель. А то и мать. Или – отец.

Не стал сессию сдавать, взял академический отпуск.

Работаю в Ялани на дорожном участке. Дистанция номер два. С друзьями. Весело. Спокойно.

В Ялани хорошо. Восход, закат. День, ночь. Пасмурно, ясно. Поляны, ельник, небо. Даль. Когда в дымке, когда чёткая. Не уезжал бы.

Но поеду.

В Исленьск.

Чтобы закончить то, что начал.

Правда, зачем – пока не знаю.

Но что-то: надо, – говорит.

4

Как и договаривались – сам на себя, что вовремя проснусь, не понадеялся я, – разбудила меня Машка в восемь вечера. «Как ты просил. Минута, – говорит, – в минуту». Знаю, что