так, проверить мысли даже не мелькнуло. Она, моя соседка, обязательная. Не подвела ещё ни разу.

«Детдомовская, – говорит. – Там распорядок строгий. Быстро приучили. И человеком меня сделали. А то бы…»

Не договаривает, что «а то бы». Не спросил. Ну, что-то «то бы». Пусть уж.

«Мало ли, – говорит, – моих ровесниц и подружек по детдому по рукам пошло, а после сгинуло куда-то».

Я Машке верю.

На работу меня будит метроном – радио, прослушав музыкальную передачу «После полуночи», не выключаю, – а если днём решу вздремнуть и мне при этом надо непременно в определённый час подняться – Машка. Она теперь квартиру редко покидает, выходит только в магазин и ненадолго. Как замуж вышла за Васю-Очкарика и уволилась с Полиграфмаша, так стала домоседкой. А когда надо разбудить меня, и в магазин поход отменит, перенесёт ли на другое время. Ответственная. Слово держит.

Да, Машка – человек, а не «а то бы». Мы с ней ладим. Она мне: «Ты мне, Олежка, как сынок». Не отрекаюсь. Но «мама» ей не говорю. И в шутку даже.

Идти идёт, время показывает, но не звонит. Будильник. Сломан. Новый купить никак не удосужусь. Вышел на улицу и тут же про него забыл. А чтобы этот отнести в ремонт, всё не собраться. Починить самому – руки-крюки, растут не оттуда. Отец на это мне не раз указывал. Ему виднее. Правда, и он не мастер ювелирных дел. Тяжесть поднять, перенести – вот тут уж равного ему непросто подыскать. Возил он как-то на лошади, запряжённой в одноколку, брёвна еловые из леса. Для коровы стайку новую задумал до зимы поставить. И до сих пор стоит – поставил, кстати. Стайка. Корове в ней – как во дворце: тепло, раздольно. Вязьмин рýчей после ненастья долгого разлился. Увязла в нём по брюхо лошадь, рвёт постромки, но с места стронуться не в силах. Выпряг её отец, войдя по пояс в воду, и вывел на «твердо́е». После туда же одноколку вытянул гружёную. На берегу запряг опять, поехал дальше. Люди, бравшие в то время по ручью смородину и это наблюдавшие, рассказывали. Сам отец об этом и не помянул бы – было это для него обычно. Как после бани ковшик квасу выпить. Или побриться. Мама ему сказала после: «Коля, зачем и лошадь надо было брать, так на себе бы и таскал. Не надорвался?» – «Не надорвался», – только и ответил. Гирю двухпудовую через ворота он и нынче, в свои шестьдесят восемь лет, играючи перекинет. Я не могу. Как-то пытался. Ногу себе едва не отдавил. Скорбно отец тогда поморщился. Понятно. Наверняка подумал: «Не в Истоминских!»

Ну ладно.

Возраст назвал отца, и грустно сделалось мне. Старый. Мама его моложе на пять лет. И той уж много. «Старость не радость», – говорят. Я понимаю.

Выть порой хочется на Время (большая буква не случайна). Кому как, не знаю, мне – точно. По-настоящему. Голову круто запрокинув к небу, надрывая гланды. Так, как волк или собака воет на луну. Они вот воют, интересно, по какому поводу и на какую тему? И не на то, которого в быту хватает или не хватает. Не на то, которое «не замечаешь», если уж не «убить» которое, то как-то надо скоротать. А на то, которое течёт в одном лишь направлении – из прошлого, через настоящее, в будущее. Одну из двух координат вселенских. От безысходности. И от беспомощности перед ним, неумолимым и необратимым.

С другой стороны. Остановись оно, время, замрёт же всё, даже планеты на своих орбитах… Однажды видеть довелось: в прозрачный лёд по поздней осени в Бобровке вмёрз щурёнок – так же… Остановись оно, я и в Ялань не попаду. Это ж понятно. Тут вот, на Карповке, и «вмёрзну» в вечность, как щурёнок. И она, Машка, только что меня разбудившая, тоже «вмёрзнет» – в моей комнате. И Гена – тот с работы не придёт домой, так и останется, обернувшись на «Западный», в «Восточном Берлине».

Ну, уж как есть, пусть так оно и будет. Надо смотреть на время – как на звёзды. Не сдёрнуть с неба их, не погасить. Так же и время – не отменишь.

Вот что-то вроде.

А вспять пусти его… Только представь. Всё задом пятится. И все. Ну, кроме рака, тот… понятно.

До какого-то момента или какого-то промежутка времени попятился бы я. И с удовольствием. Пусть и неловко было бы физически исполнить это. До последних школьных летних каникул, например. Пережил бы их все заново, вплоть до секунды, до мгновения – от первой встречи… В десятом классе поучился бы. Недолго. Лучше не пятиться, а – перепрыгнуть. Из настоящего – и прямо на урок. Любой. И нелюбимой даже химии. И посмотреть налево, в сторону окна, там – Таня. Уже и вижу: записывает что-то, склонившись над партой, в тетрадь, глаза под чёлкой, чёлку то и дело отдувает. Поднимет голову и глянет в мою сторону – будто свечёй бенгальской заискрится… Потом – всё до секунды пережив – обратно. И тем же способом. А то опять служить придётся срочную, целых три года, опять экзамены сдавать. Причём два раза – пятясь назад и возвращаясь в современность. Перемещение свободное, вот это да, это по мне. И место выбрал по желанию, и время. Курт Воннегут, я думаю, мечтал об этом же. Не он, наверное, один.

А те, кто пятиться не могут? Змеи и птицы, например. Что будет с ними? Ну, может, как-нибудь и приловчатся.

Проблема? Да. Обдумать надо.

С другой координатой всё же проще. С ней как-то можно всё же справиться. На самолёт – и на Камчатке. Лучше – в Ялани. Сел на ракету – на Луне… Ох, сорвалось. Пример неподходящий подвернулся, мало того, и оскорбительный.

Разобрать я разберу, конечно. Тот же будильник. Но вот собрать… Всегда детали остаются лишние. Как говорится, каждому своё. На этот счёт не убиваюсь очень-то, не посыпаю пеплом голову и чуб на ней не рву в отчаянии.

Машка есть – и ни к чему пока будильник.

Ткнула рукой в плечо меня и спрашивает сразу:

– Кушать будешь?

– Чаю бы выпил, – говорю, едва глаза открыв и не придя ещё в себя, так разоспался. Чуть ли не сутки на ногах провёл – неудивительно.

– Чаю так чаю, – говорит. Пошла на кухню. И продолжает на ходу: – Только что заварила. Свежий. Не со «слониками», правда, тот закончился… арзербаржанский.

Умылся я на кухне, над раковиной – ванной в нашей коммуналке нет, –