так, как мама бы сказала, барин не велик, и подожду. Билет-то куплен.

Огни, огни. Они, огни, глаз веселят и с мокрого асфальта. Сейчас – и вовсе.

«…Огни, огни, огни. Оплечь – ружейные ремни. Электрический фонарик на оглобельке».

Ну, без «оглобельки» тут.

«Мне хорошо?» – сам себя спрашиваю. И сам себе же отвечаю: «Куда уж лучше!»

Маму вспомнил. И тут же – отца. На ум они поодиночке не приходят: он – тут же и она, она – следом и он. Я рад им. Как у него рана на ладони? От гвоздя. Ещё и ржавого, наверное. Или от проволоки. Зажила, нет ли? – беспокоюсь. В больницу он, конечно, не пойдёт, там – «коновалы». С фронта ещё почему-то медиков, не скажу про санитарок, недолюбливает. Если только «под конвоем поведут». Своими снадобьями лечится. Народными. Мама «пластырь» ему варит. С воском, маслом сливочным, смолой еловой, «серой». Лист герани, лук, обжаренный легко, и подорожник – не без этого.

И меня лечила она этим. Помогало. Как «пластырь» пахнет, помню до сих пор. Приятно.

Подумал:

«Мама».

И:

«Отец».

Двумя жизнями живут: одну – в Ялани, другую – в моём сердце. Пусть.

Вчера, позавчера и утром ещё сегодня было оно, это беспокойство за родителей, горьким, стало вдруг сладостным – им, беспокойством этим, наслаждаюсь.

Вот, человек. Да не подлец ли?

И понятно.

Чувствую…

Ну, так ещё бы. «Клюшки»-то три. По очереди подступают. Машка к тому же меньше вдвое себе наливала.

«Машка, ты чё?»

«А чё? Ничё. Ты не равняйся, я же не мужик!»

«Ты, Машка, чудо…»

«Чудо… в перьях!»

«Райских… За тебя!»

Пожалуй, с этого момента.

Направляясь к Яне, обычно следую по Кировскому. Так «натопталось». Сворачиваю на Большой. И там почти до памятника Добролюбову, чуть дальше тот и справа остаётся. С раскрытой книжкой, вряд ли – Библией, не на прохожих – в будущее смотрит революционный демократ. А тут – по Карповке решил пройтись, потом – по Чкаловскому часть пути проделать. И здесь пойду не в первый раз – с Яной не день знакомы мы и не неделю. Уже наметилась «тропа», пока ещё не «натопталась».

И тут, как в тайге, у меня «путики». Чтобы не плутать. По тайге бродить мне проще, чем по городу. И вместо самой высокой и приметной лиственницы мне здесь – телебашня.

Если в запасе, то есть до встречи с Яной, остаётся много времени, а занять его мне, непоседливому, нечем и – кому-то там семь вёрст не крюк, и мне вот тоже – совсем не терпится, могу и через Невский прогуляться. Через Крестовский остров. Через Охту. Люблю шагами город мерить. И усмиряет. И облагораживает.

Я тут про душу. И про плоть.

Сверну, размышляю, к Большому на Лахтинской. Или на Гатчинской. Можно и ближе тут – на Ленина. Как меня ноги понесут, у них свой компас. Одним маршрутом ходить скучно. Сейчас – и вовсе, говорил уж.

Песенка почему-то вдруг вспомнилась.

Ты уехала в знойные степи,

Я ушёл на разведку в тайгу…

Отец очень любит. Просит меня исполнить её под баян. Куда денешься, исполняю. Не подпевает – слух у него «мыши в детстве вместе с зубами мудрости утащили». Если чуть выпил, может и всплакнуть. И что, думаю, она ему далась, эта песня? Земледельцу оседлому, а не геологу-бродяге. Других нет? Любит ещё одну: «Шумел камыш, деревья гнулись…» Тут понятно. Как к другим песням и мелодиям относится, не знаю, внешне – спокойно. Но есть отдельная «любовь» – Пахоменко и Толкунова. Что бы они ни исполняли, весь репертуар. Когда услышит их по радио или телевизору, ухо у него трубочкой, как говорит мама, вытягивается.

Вряд ли, конечно, Яна дома, вряд ли она уже вернулась из сибирской экспедиции. Будет до сентября там, может, и до снега. «Камни» пока к рукам не станут примерзать. И ночью волосы – к стенке палатки. Но вдруг.

А если она дома, в гостях у неё может торчать вездесущий Оладушкин. Лёня. С нашей же кафедры, палеолитчик, «булыжник-каменщик», как я их называю. Младше на курс. И родом из Иркутской области. Хоть и не похож он совсем на сибиряка. На коренного-то – уж точно. Заезжий, наверное. С Рязанщины, Брянщины или с Костромской губернии. В первом, возможно, поколении. Ну, мне так кажется, по крайней мере. Настоящего сибиряка-чалдона я распознаю за версту, учую. Всё тихой сапой, не открыто. Частенько к Яне стал захаживать. После занятий провожать. Прямо как школьник. Только портфель за ней не носит. Или не видел я ещё?.. Неравнодушен Лёня к Яне. Очевидно. Придёт, сидит, сидит, сидит… Тортиком Яну угощает. Или пирожными. Какие нравятся ей, знает. «Картошка» вроде бы. Или – бисквитные. Мало что в этом понимаю. Слаще репы ничего не ел, как говорится. «Сладше», – сказали бы в Ялани. Всё «ориньяк», «мадлен» да «солютре». «Лев Самуилович», «Лики». Ну и так далее по списку. Но ничего пока не высидел, даже и тортики ему не помогли. И ни пирожные. Ни «солютре-мадлен». Ни «Самуилович».

Бла-бла, тру-ля. Из чашки в чашку. Пустопорожне.

А не беспечный ли чрезмерно я? Не легкомысленный, самонадеянный?.. Сейчас – и вовсе.

Нет, не беспечный и не легкомысленный. Хотя и чувствую… Я сибиряк. Причём во многих поколениях. Чалдон. Ну, то есть русский, но в сибирском исполнении: сложность меня мобилизует, я не пасую перед ней. Ну, довести меня, конечно, надо… взорвусь, как триста тонн тротила. Не доводите лучше, не советую.

Такой вот вывод навернулся. Явно в соавторстве… Я тут про «клюшку».

Была бы сложность, просто – Лёня. Хотя… Недооценивать противника не следует.

И если Яна дома, и если Лёня у неё, на этот раз и я так поступлю: войду, если разрешат, сяду, если пригласят, и буду сидеть напротив Лёни, глядя в его бесстыжие глаза, пока нервы у Лёни не выдержат и он не свалит восвояси. Далеко ему ехать – в Лигово. Может и не успеть на электричку, а уж пешком он фигушки пойдёт – не тот фрукт, то есть не я. Не меряет шагами город. И так не чувствует, как я… больно уж правильный, здоровье бережёт, «не потребляет». Чаёк только, и тот жиденький, да сок морковный или персиковый. Ночевать у себя Яна его не оставит. Уверен в этом почему-то я. Ну, просто не было ещё такого.

И тут же думаю: пока…

Что за сомнения? Откуда?.. Ты ж не расслабленный… чалдон, не