ногах, и волосы в узел собраны, и… и смотрит, вероятно не отрываясь и не мигая, ему под ресницы. И, кажется, хочет что-то сказать: руки взметнулись над покрывалом, не высоко, просто отстранились от него, умерли и опали, как листья в безветрие. Как будто дрогнули, шевельнулись губы на белом, онемевшем лице. Но ни звука, ни вздоха. Ни шелеста. И там, в уголках глаз, уже больно. И так потом, словно путы порвал, развернулся резко и к вешалке подошёл. Сдёрнул, петлю порвав, с гвоздя телогрейку, накинул на голову шапку, патронташ и ружьё подхватил и слышит: «Есть будешь?»

– Нет, – говорит он, – сыт под завязку, – и вышел. И из сеней на крыльцо – вынесло, как лодку на перекате. И стал там, захлебнулся воздухом. И ноги не идут, словно стиснуло их со всех сторон чем-то, льдом ли сковало.

– И почему же так-то… – шепчет он. – И почему же так-то… – говорит он громче. – И почему же так-то… – цедит он сквозь зубы. – И почему же… – и выронил всё из рук, и в дом опрометью. А там, у порога – она, Надя. Привлёк к себе, прижал, целует: солёные глаза, солёные губы и волосы тёплые. – Надя, Надя. Наденька. – А у неё, у Нади, слов нет, сил нет, ноги не держат Наденьку. Поднял её, усадил на кровать, и сам – коленями на пол рядом. И лицом – в живот к ней. И не дышит – глотает воздух. И говорит: – Поздно уже? – и чувствует: головой она мотает. – Поздно уже, – говорит он, – да?.. А за деньги? Панночка делает, – и чувствует: головой она мотает. – А?

– Нет, нет, – плачет она.

– Тогда назови его Павлом, – говорит он. – Павлом или Иваном, так назови, – говорит он. А она плачет и головой кивает, и подбородок её горячий на шее у него, и слёзы её у него по горлу, по ключицам, по сердцу – как ножичком. – А девочка если, – говорит он, – пусть будет как мама, Таисьей – пусть будет так… так назови её.

– Коля, Ко-о-оленька, – плачет она.

– Нет, нет, – говорит он. – Нет, я не хочу, чтобы здесь… уйду.

– Ко-о-оленька, – плачет она, – родненький, – и руки её в свитер его, в его тело – как иглы.

– Нет, нет, – говорит он. – Нет… Григорий заедет…

– У-у-ум-м, – воет она – как волчица, волчат которую лишили.

– Собак спустишь, когда поедешь… А Пальму с собой возьму – не хочу, чтобы врасплох, – говорит он.

А она:

– У-у-ув, – как раненая лосиха, как кто-то ещё, свет для кого померк, и так от этого – как будто лобзиком по кадыку, лезвием по зрачкам ли.

– Нет, нет, – говорит он. – Надя, не надо. Не надо, Надя, – говорит он и вскидывает лицо. И ловит губы её, и целует – как воздух – и так: долго, долго – до упокоя, до сна, до бессознания.

Он поднял её, уложил её на кровать; он укрыл её шалью. И вышел.

Глава седьмая

Недавно по телевизору один видный медик подробно растолковал, что такое счастье. И у меня теперь будто гора с плеч: теперь я, наконец, всё понял. Нужно – при содействии врачей, разумеется, – только отыскать те самые нервные окончания, отвечающие за счастье, и наловчиться правильно их раздражать. Возможности, как мне кажется, велики. Маленькая, портативная, вроде «педерастки», сумочка с аккумулятором, желательно самозарядным – от лунного или от солнечного, к примеру, света или от вашего же смеха, чтобы сбоя не было, – тумблер и несколько сантиметров тонких проводов. Стосковался по счастью, тумблером щёлкнул, и прыгай себе на здоровье как кузнечик. А если сравнение это не в точку, если кузнечики, что вдруг докажет тот же или другой учёный-медик, скорее горемычны, чем счастливы, то и им вмонтировать такое устройство. И всем уж остальным тогда, чтобы картину общую не портили: рыбам, животным и насекомым. Вот вам и благоденствие. Вот вам и Жан-Жак Руссо… Да что там, Господи…

В какой-то период длительной бессонницы приходит радостное ощущение, что спать вовсе и не обязательно, чувствуешь себя бодрым, активным, а в голове светло и ясно, и мир вокруг тебя в чётком порядке. Этого состояния, хоть и оно, как кажется, к труду располагает, я опасаюсь больше, чем самой невозможности уснуть, слышу я в этом дурное предвестие. И ухожу поспешно в пьянку. Пью много, пью до тех пор, пока тяжкая, липкая хмельная дремота не овладеет мной прямо тут, в кресле, если я дома, а не бог весть где. И тогда мне начинает казаться, будто взвешен я в плотной жидкости, пусть будет в воде, глубиною в мой рост, ноги едва касаются ила – того настоящего, недостижимого сна, глаза мои приоткрыты и видят всё, что меня окружает, но искажённое плоскостью соприкасания двух различных сред. Желая полностью погрузиться в ил, я резко выдыхаю воздух, смыкаю веки и… но дно отвергает меня, отталкивает, и я, чертыхаясь, вылетаю на поверхность.

Конец августа. Позади работы полевые, позади и отвальные. Вернулись из разных экспедиций: я из, условно, северо-западной, Илья из крымской. Три месяца не виделись. Пьём портвейн. «777». Илья, не совсем так, но по сути похоже:

– Мораль, старичок, штука эластичная.

И позже чуть:

– В такой синтетике и дуба дашь как, не заметишь.

И вот последнее, что помню:

– Но ерунда всё это, старичок, всё как из книжки «Апокалипсис»… есть такой хитроумный еврейский учебник по диалектике.

«Вы понапрасну, сударь, на меня так разобидились. А грубые слова Вашей записки как реакция на мою устную (!) критику – дурной знак и чести Вам совсем не делают. Нетерпимость Ваша к критическим замечаниям погубит Вас.

Ф. Бриттов»

Да пошёл ты…

Мне было лет восемь, наверное, а брату – двенадцать, но и у него к тому времени ума накопилось, судя по всему, не так много.

Висела у нас в кладовке мелкокалиберная винтовка ТОЗ-16, о которой в присутствии отца мы старались напрочь забыть, а стоило отцу уехать, тут же о ней и вспоминали. Брали винтовку и шли с ней в лес, где палили по шишкам, еловым да сосновым, и по бутылкам, которые прихватывали с собой, нагрузив ими старый рюкзак. Патроны в те годы проблемы собой не являли, стоили дёшево, и в магазине даже нам, мальчишкам, продавали их с радостью – всё выручка. Кто б и брал их, коль не мы? Мужикам на охоту ходить было некогда. Работал тогда продавцом Ваня Поротников, по прозвищу Купец, плут и пройдоха,