который, товар свинцовый отпуская нам, и вопросом себя не обязывал: мол, зачем они вам, патрончики-то? «Сколько? А чё ж так мало-то? Берите больше да палите на здоровье», – и всё на этом. Стреляли мы с братом в то время уже неплохо, в пятак метров с двадцати пяти по крайней мере не мазали. Ну и ещё:

Жила в Каменске – жива, пожалуй, и по сей день – старуха Панночка, из-за лица, потравленного оспой, прозванная Рашпилем. Было у неё и ещё одно прозвище: Халдочка, но к делу это не относится, а потому пусть будет сразу и забыто. Никто Панночку не любил, кроме собак, которых та всегда подкармливала: идёт Панночка-Халдочка – за ней свора собак; бежит свора – ищи глазами Панночку. А я так думаю: и собаки её не любили. И любить её было не за что: людей ссорила, доносы на них строчила, мужа своего первого в тридцатых годах на север спровадила, второго, в сорок девятом, – на восток, а третий, при нас уже, никуда ехать не захотел, своих предшественников ждал всё как спасение, но не дождался – на воротах удавился; много подобных историй связано с Панночкой, а расскажу я эту.

Как-то летом в пустой школе с покрашенными к новому учебному году партами и полами среди бела дня кто-то выбил стёкла в окнах и заляпал пол и парты грязью, так что пришлось всё перекрашивать. А вечером того же дня, в который это безобразие случилось, прибежала Панночка в магазин и, глазом не моргнув, заявила:

– А я видела, а я ведь, бабы, знаю – кто! Чёрнозадый это, милицейский. Я его чуть за рубаху не поймала. И тот, старший, был, да убежал раньше – большой уж жеребец… меньшой один-то не полез бы. Видела, бабы, как вот вас!

Клевета оказалась дохлой: было у нас абсолютное алиби – мы с братом и мамой весь этот день провели на покосе, чему и свидетели достойные имелись. Но, как пионерам и полагается, дело чести: отомстить Панночке стало для нас задачей номер один. И вот.

Коровы у Панночки отродясь не было, а молочко Панночка любила и поэтому чуть ли не каждый день ходила к Сушихе, которая молоко не пила, чай им только забеливала, но корову по привычке держала. Устроив в сетку двухлитровую стеклянную банку и выждав, когда коровы вернутся из леса, Панночка выскакивала из дому и торопливо семенила к Сушихе, стараясь поспеть к дойке, чтобы молоко получить парным и неразбавленным – прямо из подойника, хотя разбавить молоко не только Сушиха, но и никто другой в Каменске тогда не догадался бы, догадаться-то, быть может, и догадался, дело нехитрое, но не посмел бы поступить так; разбавленным молоком в Каменске лишь поросят кормят. А с нашего чердака, как с наблюдательного пункта, будто специально для этого устроенного, вся гора, на которой торчала изба Сушихи, обозревалась лучшим образом. И что же.

Отец по случаю сенокоса находился в затяжной командировке, где вёл заодно какое-то расследование по таёжному убийству, и в действиях мы скованы не были. В тот день, назначенный для мщения, мы рано вернулись с покоса, в чём-то помогли по хозяйству маме, затем взяли в комоде по горсти несчитанных патронов, тайком стянули из кладовки мелкашку и забрались на чердак. Дождались, когда Панночка поднялась в гору, скрылась в ограде, и, зная, что с Сушихой долго не поговорить – нальёт молока и выставит, – зарядили винтовку. И действительно: Панночка вскоре вышла и стала спускаться по склону – пологому, на крутом, вероятно, упасть и пролить молоко опосалась. Мы дали ей удалиться от Сушихиной избы, так как возле ворот её лежали свиньи, которых могло задеть рикошетом, и начали обстрел. Целились мы, конечно, не по Панночке, а по банке с молоком и стреляли по очереди. Первая пуля, растрепав одуванчик, пролетела ниже. Панночка, услышав, вероятно, её свист, но не сообразив ещё, в чём дело – не каждый день её обстреливают, – вжала голову в плечи и принялась озираться. Снизила и вторая пуля, пущенная мной. Живо, времени не тратя, мы всё это обсудили и увеличили на планке прицельной метраж. Стрелял Николай: банка дзинькнула, осела, в сетке развалившись, и потекло под гору по траве парное молоко. Панночка грохнулась на колени и поползла вниз на четвереньках. Я бы тоже, наверное, упал, тоже бы, наверное, пополз, но пополз бы я иначе: по-пластунски, хотя и грех мне говорить об этом – никто никогда в меня не стрелял, кроме как из рогатки, к тому же издалека, откуда камни и не долетали. Как вела себя дальше наша жертва, рассказать не могу, так как, выиграв сражение, мы быстро сменили позицию. Мы и не думали о том, что можем пристрелить старуху, и Бог учёл, возможно, нашу неразумность, а потому и уберёг всех нас: Панночку – от пули, а брата и меня – от бед велких.

Подозрение сразу, на сей раз справедливо, пало на нас. Мама без лишних разговоров возместила Панночке материальный ущерб, выдав ей новую банку, а в качестве моральной компенсации обещала целый месяц давать ей бесплатно и ежедневно по два литра, вдобавок к Сушихиным, парного молока, что, кстати, выполнила и с лихвой. Но на этом всё так гладко не закончилось.

Стали мы с трепетом душевным ожидать отца и, грешным делом, даже помаливать, чтобы там где-нибудь с ним ненароком что-нибудь случилось бы, мелочь какая-нибудь: женился бы, например, – вдовых кержачек в тайге не так уж трудно было встретить. Молитв наших никто не услышал, а если и услышал, то им не внял, и настал час отцовского возвращения. Отец приехал.

Приготовив всё для бритья: зеркало, кружку, мыло, помазок, опаску в футляре из миномётной гильзы, привезённой им с фронта, – повесив рядом со столом пряжкой на гвоздь для правки лезвия ремень, отец подался в баню. И тут как тут, проворнее сороки: спешит, чуть не падая, к нашему дому Панночка. Корову ещё не доили, и цель Панночкиного визита двух разных мнений у нас с братом не вызвала. Вошла Панночка, глазами зырк туда-сюда и спрашивает:

– Отец где?

– В бане, – говорю я.

Николай молчит.

– Ну ладно, – говорит Панночка, я на улице его подожду.

– Он долго моется, часов по пять, – говорю я. – А тут месяц без бани жил, и до утра там просидит… раньше не явится.

– Ну и ничё, ничё, мне торопиться некуда, – говорит Панночка.

И вышла.

Как только дверь за ней закрылась, мы с Николаем принялись