воду из них в таз, что под рукомойником, вылил. Носки снял, над тазом их выжал и на жердушку возле печки повесил. А затем в мокрых штанах и свитере к столу прошёл и сел там и: – Ну? – говорит.

– Хм, – говорит Григорий. – С жаной поцапался, ли чё ли, или?.. – сам себя и перебил: – Ну а мне-то чё за дело! Ладно. Я, – говорит, – толком ещё и не проснулся… Гужевали чуть не сутки… будто помер кто-то и поминали. Кругленький – знашь ведь, поди, такого – прибуровил на уазике. Мёду, паразит, ведро выклянчил, ещё и рыбки попросил. А где я час её возьму? Брось всё, иди, рыбачь для него, – говорит Григорий и флягу осторожно, газы из неё сначала приспустив, открывает. – Ишь чё, падла, кого там – на дне почти что уж осталось, чуть ли не всё вылакали, смотри-ка, побеседовали славно. Здоровые жеребцы, не выболели, что он, что шофёр ему под стать, морды красные, ушей не видно из-за щёк, – наполнил кружкой бидон, закрыл флягу, а бидон на стол поставил. – Рыбки хряку захотелось. Ельчишек предложил, дак что ты – и не надо, подавай ему хорошую, как в лесторане. Пойди сам да полови. Думат, бляха-муха, пасешник, дак и дурак дураком, а? Расстелюсь гадом и поползу, радёхонький, сижка ему да тайменя добывать. Пошёл бы сам, хошь раз ножки помозолил свои пухлые, ступни побил бы. Не дашь, правда, – тоже хреново: начальник… не наш пусь, но начальник, они там все одной семьёй, этого обидь – другой накажет. Мы-то кто… для них – никто мы. Пришлось посулить, а куда денешься… Ну дак чё – да ну их! – со свиданием. Мне тока на пользу, но, погляди-ка, с мордой-то моёй кака беда творится – обрюзгла, прямо как у борова, – и по кружкам разлил. – Споласкивать, – говорит, – уж не буду, небось, не отравимся… воды нет; в умывальнике вон тока. Совсем хозяйство запустил с гостями… А? Чё, не отравимся, поди, в ней, в медовухе, ни один микроб больше секунды не живёт, попал – и дохнет. Как ты думашь, так оно, не так ли?

– Да-а, – говорит Николай. И спрашивает: – А из этой кто пил?

– Из твоей… это… кто тут?.. а, я из этой-то, ага, – говорит Григорий. – А из этой, – кружку повертел перед глазами, – кто-то из них, наверное, а чё?

– Да нет, ничего, – говорит Николай, – так просто.

– Дак чё ты… брезгашь? Поменяемся, – говорит Григорий.

– Нет, нет, это я так, – говорит Николай.

– Мы тут, за сутки-то, не раз, наверное, и поменялись…

– Да ладно, так я…

Выпили. Хлеба кусок зачерствевший, лосятина варёная в тарелке – закусили.

– Горчицы нет вот – это жалко… Ты бы хошь свитер скинул, чё ли… и штаны, – говорит Григорий, – а так-то… У печки-то они скорей просохнут, и самому в сухом приятней… Повесить есть где.

– Да нет, ерунда, на ходу потом высохнут, – говорит Николай. – Давай сразу по второй, вдогонку.

– Дак это чё, – говорит Григорий, – проще пареной репы, – и по второй налил.

И по второй выпили.

– Тут перги, конечно, больше – гуща, – говорит Григорий. – Ну дак и чё теперь, раз выжрали. Это-то хошь осталось – и то ладно.

Посидели молча, фитиль послушали. А тот шипит потихоньку, слова своей песенки наизусть знает, а потом вдруг нет-нет да и скажет громче так: скрыч-щак. И пламя, дремлющее на нём, вздрогнет испуганно, вытянется, поозирается, затем успокоится, осядет и опять в дрёму; а что такое это «скрыч-щак» – кто ж знает. Мышь пискнула, метнулась из-за тумбочки под кровать, зубами обо что-то там скряб-скряб. И ночь за окном. Настоящая – ни с ранним утром, ни с поздним вечером не спутаешь. И Григорий по горлу себе пальцами – ширк-ширк, – и говорит:

– Мышь, сучка, весь горох перетаскала… Не брился неделю… Чешется, аж не могу, оброс как обормот… ишь чё… прямо как тёрка, редьку натирай.

– Тебе к лицу, попробуй отпустить, – говорит Николай.

– А? – говорит Григорий. – Бороду-то? А на хрена она мне, я же не кержак. Пол подметать, дак у меня веники вон есть. Кота завести – это надо: всю вощину мыши проели, к зиме-то они со всего околотку ко мне под избу соберутся… но с голоду и небель погрызут, однако… тубаретки.

– Да-а, – говорит Николай. – Может, ещё выпьем?

– Ну не смотреть же на неё! Выпьем, чё нам, – говорит Григорий. – Вот тока тара маловата, побольше бы – раз зачерпнул и сиди, а то, пока туда-сюда бегашь, и вытрясешь всё, – и добавляет: – Меня счас, на старое-то, повезёт как зюзю, а и хрен с ём – блох не ловить и не подковывать. К тебе-то эти чё, не заезжали?

– Кто? – спрашивает Николай.

– А эти-то, – говорит Григорий. – Кругленький. Намеревались вроде?

– Да нет, – говорит Николай, – не видел. Без меня если? – А в избушке у Григория не прибрано, пол не мыт и не выметен, беспорядок, похоже, давний, запущенный, и свет лампы, вернее тени, им порождённые, усугубляют ералаш. Думает об этом Николай и говорит:

– О чёрт! Это же взгонка.

– Чё? – спрашивает Григорий, вглядывается в собеседника.

Тот отвечает:

– Переход водяных паров в лёд или в снег… сублимация, – и смотрит на Григория. И добавляет: – Это я так… Из химии.

– А-а, – говорит Григорий. – Грамотному-то хорошо, а мне вот дак одна язва, из химии или из арихметики, лишь бы матку от трутня отличить да мёду накачать побогаче.

– Хорошо бывает не от грамоты, – говорит Николай. – А отчего-то другого. Это я так, в голову взбрело, шёл, а что откуда, вспомнить никак не мог.

– Быват, ага, – говорит Григорий. – Как у меня давече: вертится на языке слово «хватьцапхрум-терьер», а чё за пакость такая, хошь лоб расшиби, не вспомню… но аж голова разболелась, забот ей мало. Забыть бы, и все дела, дак нет… извёлся прямо… А потом уж и допёр, когда собак кормить вышел: сосед у меня в Елисейске такой был, на фронте погиб, Сеня Жарков, дак он так своего кобеля кликал, – сказал это Григорий, взглянул на затихающую печку, поднялся, прошёл к ней, привстал на одно колено и сунул в её зев толстое полено листвяжное. И говорит оттуда, от печки:

– Хлеб всё никак не могу испечь – всё, падла, гости да гости, а гость – чтобы без пьянки, сам знашь, как гром без молоньи. – А там, на улице, собаки залаяли. – Вишь, – говорит Григорий, подходя к столу, – ещё один гость пожаловал – шатун бродит, тот, наверное, которого пастухи стреляли?.. Этот не лягет.

– Может быть, – говорит Николай. – Будет теперь тут бедокурить…