Я не могу идти домой. Я никогда не смогу прийти домой — он сразу меня найдет. Я вновь лезу рукой в карман, чтобы сжать статуэтку-бабочку, и натыкаюсь на что-то еще: маленькую белую визитную карточку. «Лейтенант Лейф М. Флэк. Полицейское управление Кливленда». На обратной стороне адрес полицейского участка.

Я быстро меняю направление движения: направляюсь к остановке автобуса, который идет в центр города. Бабочка теплеет в моем кулаке, и я знаю, что это Сапфир говорит, что она здесь, говорит: «Другого пути нет».

* * *

— Лейтенанта Флэка сегодня нет, — сообщает мне тощая, с длинным носом рыжеволосая копша, оглядывая меня поверх стопки бумаг. На золотой заколке на лацкане надпись: «ГРЭМ».

— Но я… мне надо поговорить с ним. Сейчас, — выдавливаю я из себя. Горло горит огнем. Я ненавижу эти накрахмаленные синие формы, эти самодовольные усталые лица.

Я знаю, что копы должны помогать, но с того дня, как они пришли, чтобы сказать нам об Орене, привычный мир рухнул, потому что услышали мы от них: «Извините, но мы с плохой вестью». С того самого дня я не могу смотреть на копов, меня мутит от одного их вида.

Плохая весть — это отмена пикника. Плохая весть — напоминание о просрочке по кредиту. А то, что мой брат, мой единственный прекрасный брат ушел навсегда, куда хуже плохой вести.

— Ваша фамилия?

Мои руки сжимаются в кулаки у моих бедер, я отбиваю тук тук тук, пытаюсь как можно тише произнести ку-ку. Но она меня слышит. Я это вижу. Мое лицо пытает жаром.

— Э… извините. Не поняла. — Похоже, она думает, что я чокнутая. Совсем съехала с катушек.

— Пенелопа Марин, — говорю я, а потом еще два раза, себе под нос: «Пе-не-ло-па Ма-рин Пе-не-ло-па Ма-рин».

— Что ж, Пенелопа, сейчас дежурим мы с патрульной Грэм. Если дело важное, расскажите все нам, — говорит мужчина, который сидит рядом с копшей. На его жетоне написано «ПАЙК». Лицо у него помятое, глаза — маленькие пуговки.

— Это насчет Сапфир, девушки, которую… — я девять раз стучу по правому бедру, чтобы следующее слово отскочило, а не прилипло к языку, — убили. В Гдетотаме.

— Это дело закрыто, Пенелопа, — подает голос Грэм. — Разве ты не слышала? Мы арестовали мужчину…

— Нет, — я трясу головой. — Нет. Нет. Не закрыто.

Пайк устало смотрит на меня, потом на Грэм и поднимается из-за стола.

— Ладно. — Он выходит из-за стола, держа в руках блокнот, ручку и кружку с черным-пречерным кофе, останавливается рядом со мной, возвышаясь, как гора. — Пойдем в более тихое местечко, и вы расскажете нам все, что знаете.

Управление полиции Кливленда квадратное, и коричневое, и темно-бордовое. Оно напоминает тюремную камеру: крашеный кирпич, линолеум на полу, вкрапления металла и стекла, постоянные звон, пикание, гудение. Пайк идет первым, напевая что-то себе под нос, по коридору, ярко освещенному галогеновыми лампочками, к комнате со сдвижной дверью, на которой написано «ПАТРУЛЬНЫЙ МИТЧЕЛЛ ПАЙК».

Тук тук тук, ку-ку. Я шепчу, пульс ускоряется, я молю Бога, чтобы он продолжал напевать, перекрывая мое ку-ку. Он ничего не говорит.

Внутри обстановка спартанская: массивный длинный деревянный стол, голые темно-бордовые стены, четыре серых пластмассовых стула, одна деревянная рамка (с фотографией счастливой семьи, рождественской елки и большой лохматой собаки). Грэм следует за нами, кружка с дымящимся чаем в одной руке, большой конверт из плотной бумаги в другой. Она ставит кружку передо мной.

— Надеюсь, вам нравится черный «липтон». Это все, что у нас есть.

Пайк садится на хрупкий стул, кладет ногу на ногу. Грэм наклоняется вперед, опирается локтями о стол. Пайк откашливается.

— Постарайтесь расслабиться, хорошо? — Он меняет местоположение ног, теперь левая оказывается на правой. — Мы здесь, чтобы слушать. — Он подносит кружку к губам, делает маленький глоток. — Когда вы будете готовы.

Я беру кружку, тоже подношу к губам. Маленький глоток. Нет, чай слишком горячий. Они оба наклоняются вперед, ко мне, ждут. Они принесли мне чай. Они хотят меня выслушать. Стены вливаются одна в другую, углы сглаживаются в этой безликой, невзрачной комнате, и я рассказываю им, как меня затолкали в другую комнату из коридора, расположенного за дверью под табличкой «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД», где угрожали, о кошке, о кислоте, о Марио, о «Уэствуд-Центре», обо всем.

Грэм смотрит на Пайка, вновь на меня, ее пальцы поглаживают конверт из плотной бумаги, который лежит перед ней на столе.

— Что я хочу знать… как вы вообще попали в этот клуб? — Она потирает подбородок, вскидывает брови. — Вы там работаете?

— Нет, не работаю. Я там не работаю. — Я одергиваю куртку, надетую поверх моего вечернего наряда. — Говорю вам, я пошла туда, чтобы выяснить…

— Послушайте. Если вам нет восемнадцати, это не наше дело. — Пайк вчетверо складывает лист из своего блокнота. Меня это корежит. Вчетверо. Четыре — это плохо в квадрате. — Мы видели многих гдетотамовских подростков, которые приспосабливаются к тамошнему образу жизни… делают все, чтобы поддерживать… определенные привычки. — Он качает головой, присвистывает. — Вы все такие молодые, вы думаете, что будете жить вечно. А потом… — он щелкает пальцами.

Я представляю себе, как я, наверное, выгляжу: яркая косметика, размазанная по лицу.

Грэм открывает конверт, достает несколько брошюр, выкладывает их на стол между нами, в ее глазах жалость. Я не смотрю на нее. Я не смотрю на сложенный вчетверо лист. Я считаю выбоины на шести квадратах линолеума слева и справа от меня: одиннадцать. Лучше, чем восемь, но не так, чтобы совсем хорошо.

— В Кливленде у нас много реабилитационных программ, — говорит она шелковым голосом. Я чувствую, как мое тело начинает неметь, колени стучат друг о друга. — «Анонимные наркоманы», «Анонимные алкоголики», не говоря уже о других более мелких группах, с которыми мы можем помочь вам связаться, если будет на то ваше желание. Эти программы дают результат. Требуется только время.

Я хватаюсь на край стола, чтобы не свалиться со стула.

— Я не употребляю наркотики, — выпаливаю я, пытаясь сохранить спокойствие. — Я даже не живу в Гдетотаме. — Из дежурной части доносятся звонки, треск помех, вопросы: «Девять-один-один. Что у вас случилось?»

— Здесь мы вас не судим. Понимаете? Я достаточно ясно выразился? — спрашивает Пайк. — Но только вы можете спасти свою жизнь, поэтому вы должны научиться помогать себе. Вы должны захотеть помогать себе или, и мне не хочется этого говорить, но… — Он подносит кружку со Снупи ко рту и делает два глотка. Два. Плохо. — …вы можете закончить, как она.

Я чешу руки. Девять раз. Чес чес чес чес чес чес чес чес чес. Снова. Девять раз. Еще. Если б не почесала, было бы только хуже. Я это знаю. Крики в этом пустом, бездушном помещении с пластмассовыми стульями — гораздо хуже, чем расчесывать руки перед этими двумя копами, которым на все насрать.