Рогнельда услышала, должно быть, шаги мужа на лестнице, узнала их, как узнавала всегда, по тяжести и уверенности поступи, и сама поспешила навстречу, открыла дверь. Во взгляде надежда и едва заметный испуг – с добрыми ли вестями пожаловал Годослав. Хотя недобрые вести пришли бы раньше сами – шумом во дворе под витражными цветными окнами, присутствием там многих чужих оружных людей.

Высокая, мужу под стать, Рогнельда выглядела со стороны и при посторонних чрезвычайно гордой, холодно-отчужденной, чуть не чопорной, что совсем не вязалось с простотой общения, принятой в обыденной славянской среде Рарога. За что княгиня и не пользовалась любовью дворового люда и приближенных мужа, кроме разве что всегда не унывающего князя-воеводы Дражко и волхва Ставра, который, когда выдавалось время, учил Рогнельду тонкостям славянской рунической письменности, не сильно отличающейся от такой же скандинавской письменности, знакомой княгине с детства. Остальные старались держаться с ней так же холодно и отстраненно, как она с ними. И только наедине с мужем Рогнельда менялась, превращаясь в пылкую и страстную, открытую и простую.

Воспитанная при большом и шумном, всегда полупьяном дворе датского короля, среди множества придворных, развязных и вольных, наполовину светских людей – наполовину викингов, Рогнельда сначала трудно переносила скуку и слегка простоватый быт княжеского дома со старинными патриархальными устоями. Ей были совершенно непонятны даже женские посиделки, когда в одной светлице вечером собиралось множество дворовых женщин во главе со старой княгиней-матерью или сестрой княгини-матери, матерью князя-воеводы Дражко. Пряли, вязали, вышивали и бесконечно разговаривали, разговаривали и разговаривали на своем таком трудном для Рогнельды языке. Когда за окном собиралась темень, зажигали лучины и начинали петь долго и протяжно свои грустные песни. Канделябры и даже простые свечи во Дворце Сокола не любили, а запах горелых лучин молодой княгине совсем не нравился, хотя эти лучины для аромата оборачивали пучками душистых негорючих трав, собранных волхвами и ведуньями. Дым отгонял от дома беду и неблагополучие. Ни прясть, ни вязать, ни вышивать Рогнельду никогда не учили. Для датской герцогини это казалось недостойным занятием. И потому она не видела смысла в подобном времяпрепровождении. Княгиня-мать, сама чистокровная славянка – из княжеского дома лужицких сербов, – пыталась научить ее нехитрым домашним премудростям, но молодая невестка старания не проявляла, и занятия ни к чему не привели. Так Рогнельда и оставалась в княжеском тереме одинокой, не заведя себе подруг, не найдя развлечений. Потом она несколько свыклась, но никак не принимала на себя заботу о княжеском хозяйстве, за что выслушивала множество упреков со стороны княгини-матери.

Единственно, Рогнельда оживлялась, когда видела Годослава или Дражко.

В этот раз она встретила мужа грустной улыбкой, стоя у дверного косяка и прислонившись к струганому дереву головой, словно от усталости. Князь заметил на ее лице следы недавних слез. Он отлично понимал жену и ее теперешнее состояние. Там, на севере, где собирались и наливались силой тучи угрозы, был ее родной дом. Там были ее родные люди, которых она искренне любила и которые, наверное, любили ее. И вот Дания грозит войной. Не открыто грозит, а вынашивает тайные замыслы против мужа Рогнельды. И сама княгиня достаточно хорошо знала коварный и злобный характер своего двоюродного братца Готфрида, его умение улыбаться в лицо человеку открыто и почти честно, даже богатые подарки дарить, показывая небывалую милость, и тут же, стоит человеку выйти за пределы тронного зала, с гомерическим хохотом и очевидной радостью посылать вслед ему палача. Готфрид с самого детства был злобным и капризным фигляром, которому нельзя верить. И как раз потому, что она знала Готфрида, знала лучше других, и появилась эта обеспокоенность. Когда Рогнельда смотрела на мир оттуда, из родных стен, все замыслы короля были почти хороши, потому что, как говаривал отец, всегда находящийся рядом с королем и часто даже направляющий его, действия его идут на пользу Дании. Теперь она вынуждена была смотреть глазами тех, против кого эти замыслы направлены. Своими глазами и глазами мужа. И картина казалась не слишком привлекательной…

– Ты опять плакала… – не спросил, а утвердительно, но с мягкой укоризной сказал Годослав и положил тяжелую ладонь ей на живот, словно биение ребенка хотел рукой уловить. – Он ведь все слышит и думает твоими мыслями. Тебе не стоит беспокоиться. Я все дела улажу, как улаживал раньше, и ничего страшного не произойдет…

Но она-то знала упрямый характер братца, знала, что Готфрид от своего никогда не отступает.

– Я за тебя боюсь.

– За меня бояться не надо. Карл с Готфридом между собой передерутся, а мы с тобой со стороны за этим понаблюдаем. Вот и все…

– Готфрид не будет драться с Карлом. Каролинг слишком силен и опасен для него. Случись такая война, в самой Дании слишком много знатных конунгов поднимется, чтобы от отца и короля избавиться. Они только момента ждут, чтобы самим власть захватить. И Готфрид это знает…

– Это и мы скоро узнаем. Твой любезный братец прислал другого любезного братца, который захочет сегодня тебя увидеть. Ты выйдешь?

– Кто приехал? – сухо спросила княгиня.

– Сигурд.

Рогнельда вздрогнула так, что это не могло остаться незамеченным мужем.

Она-то лучше Годослава знала, что если приехал Сигурд, значит, уже началось… Началось вторжение данов в княжество бодричей. Там, где появляется герцог Трафальбрасс, всегда начинается война. Герцог сам – объявление войны. Хотя говорить он, конечно, будет сладкие речи, будет клясться в вечной дружбе и желании помочь. Пират всегда называет свою лживость военной хитростью и охотно ее себе прощает. Он просто не позволит себе поверить, если услышит чужие слова о своей лживости. Он точно такой же, как сам король.

– Хорошо бы было, – тихо прошептала Рогнельда, – если бы по дороге к нам конь Сигурда споткнулся, и он сам упал и сломал себе шею…

– Успокойся, кровожадная… – засмеялся Годослав. – Братьев следует по-братски любить. И говорить с ними следует мягко и добро. Чтобы они рассказали тебе о своих самых сокровенных желаниях…

И он пристальным, долгим взглядом посмотрел на жену.

Рогнельда поняла сразу. Она сама об этом подумала, но посчитала, что с ней герцог не будет откровенничать. Но, может быть, и будет. Надо только умело разговор построить. Так построить, чтобы слова о ее доме в Дании невольно переходили в слова о ее доме здесь. Спросить об отце. Это тоже очень важно. Узнать, чем отец занят. Кем он занят. Отец – гораздо большая угроза, чем два вместе взятых Сигурда с Готфридом в придачу.

– Будь уверен, я сумею его разговорить. Сигурд всегда отличался уважением и нежностью ко мне. Должно быть, потому, что я чуть-чуть повыше его ростом. И однажды побила его в детстве. Он это помнит всегда и при случае всем рассказывает. Только…

– Что?

– Только не поздно ли, раз он уже приехал…

Рычание и визг поднялись такие, что герольда стало не слышно. Это белые королевские волкодавы передрались между собой из-за очередной кости, брошенной им царственной рукой. Кости собакам бросал только сам Карл, другим делать это запрещалось. Да и собаки были приучены не брать пищу от посторонних, и могли собственными зубами покарать нарушителя правил. Король жестом остановил стражника, который замахал тупым концом алебарды, чтобы разогнать собак.