в хиджабах, – мысленно регистрировал Джерри последних пассажиров. – При посадке прошли через усиленный контроль, возможно, через персональный досмотр. Тем не менее, на заметку».

«Шоколадного цвета здоровяк, кряжистый, круглоголовый, узлы мышц распирают ношеную гимнастёрку со споротыми нашивками. Обритый наголо череп прикрыт ермолкой, на бычьей шее золотая цепь со звездой Давида. Марокканский еврей-сефард».

Два Ствола проводил пассажира уважительным взглядом – на такого при случае можно было положиться.

«Группа раскосых, низкорослых азиатов. Опасности не представляют. Отфильтрованы».

«Толстячок с дурацкой улыбкой до ушей, будто приклеенной к физиономии. Отфильтрован».

«Долговязая морщинистая старуха в чёрном, прямая, как палка. Похоже, последняя: больше в проходе никого нет. Отфиль…»

Два Ствола, не закончив мысленной фразы, подался вперёд и вгляделся пристальнее. Что-то мешало ему отфильтровать старуху в не представляющее опасности человеческое стадо. Что-то необычное было в ней, особенное, но не печаль с тоской, как у грудастой красавицы с младенцем, а нечто совсем иное. Джерри сморгнул, затем мотнул головой и проводил старуху растерянным взглядом. Что именно особенного было в ней, определить воздушный маршал не смог.

Ступая размеренно и твёрдо, Циля Соломоновна шагала между рядами. Особенного было в ней с лихвой. Были ленинградская блокада и колымские лагеря. Были толковища и поножовщины с матёрыми зэчками. Были побег, поимка, новый срок и амнистия. Были медсестринские курсы и практика в тюремных стационарах. Были госпиталь под Кандагаром, раненые, снова раненые и ещё. Были моджахедская контратака, и застреленный срочник-сержант, и его «АКМ», подраненной птицей бьющийся в руках. Были пуля в предплечье навылет и осколок, на излёте распоровший низ живота. Были сепсис, кома, реанимация, возвращение в Ленинград, диссидентство и койки в психиатрических лечебницах. И был ещё Игорь Львович, хирург божьей милостью, первая и последняя любовь, поздняя. По вине кандагарского осколка – бездетная. Затем была эмиграция. И еврейское кладбище на границе Бруклина и Квинса, где Игорь Львович лёг под плиту.

Два года назад Циля Соломоновна разменяла девятый десяток. Родни не осталось, и жизни осталось чуть. Отставной прапорщик медицинской службы Ц.C. Гершкович летела на историческую родину умирать.

* * *

Откинувшись в кресле, сложив на коленях руки и смежив веки, Муслим аль-Азиз готовился к тому, что ему предстоит. Бомба в багажном отсеке – почтенный Аббас клялся в том на Коране. Осталось выждать семь часов с минутами. Затем снять с полки замысловатую детскую игрушку. Переключить тумблер на управляющем устройстве. И отправиться туда, где правоверного ждёт богатая, сытая, беззаботная жизнь.

Сомнений не было – к этому поистине великому дню Муслим готовился двадцать лет.

– Велик Аллах, – сказал маме почтенный Аббас на третьи сутки после известия о смерти отца. – Я позабочусь, чтобы вы не знали нужды. Не благодарите: настанет день, и Аллах поможет вернуть мне долг.

Вернуть долг предстояло Муслиму. Сверстники посещали школы и поглощали знания. Муслим черпал знания из Священной книги. Сверстники ели от пуза, зачитывались приключенческими романами и гоняли по вечерам в кино. Муслим постился и молился, усмиряя плоть. Наизусть заучивал суры, укрепляя веру. И дважды в день посещал спортзал, закаливая тело. Младшие братья окончили школу, закрутили по два-три скоротечных романа и нашли себе жён. Муслим ни разу не прикоснулся к женщине. Он ждал. Ждал ту, вторую жизнь, сытую и праздную. Кто-кто, а он её заслужил.

На переходе из этого мира в лучший Муслима подстерегала боль. Это было основным обстоятельством, препятствующим умиротворению и покою. Боли Муслим боялся с детства – подавить эту боязнь ни тренировками, ни молитвами не удавалось.

«Не думай об этом, – в сотый, в тысячный раз твердил себе он. – Боль необходимо перетерпеть. Тем более, если Аллах окажется милосерден, терпеть придётся недолго».

Не думать не получалось – мысли упорно возвращались к предстоящим болевым ощущениям. Самое скверное было в том, что Муслим не знал, как именно он умрёт. Задохнётся ли, когда в салоне не останется воздуха, замёрзнет ли от неминуемого жестокого холода или разобьётся при крушении самолёта. Воображение раз за разом рисовало отвратительные картины – удушье, затяжное падение, пронзающий сердце лёд. К тому же, неимоверно раздражал еврейский недоумок по правую руку. Он не закрывал рта, пыхтел, потел, реготал и то и дело, задевая Муслима локтем, бурно жестикулировал. По-видимому, в планы этого негодяя входило соблазнение смазливой и явно блудливой девки с пищащим младенцем на руках.

«Провалиться тебе в Джаханнам», – в сердцах пожелал соседу Муслим. Миг спустя, осознав, что именно туда тот вскоре и провалится, он наконец-то расслабился и вздохнул с облегчением.

* * *

Вовка Мартынов – до сих пор Вовка, несмотря на пятый десяток и центнер с лишком веса – опасался летать. Однажды шестилетним деревенским парнишкой он вышел поутру в лес за ягодами. Ночью грохотала гроза, но к рассвету она унялась, восходящее солнце ласкало листву первыми, нежаркими ещё лучами. Вовка попетлял по узкой извилистой тропе, добрался до опушки заветной лесной полянки и оцепенел. Он едва узнал место. Там, где в мокрой траве должна была прятаться спелая, налитая соком и солнцем земляника, громоздилась искореженная груда металла. Пахло чем-то едким, масляным и тошнотворно-сладковатым – так пахло однажды, когда гусеницы отцовского трактора размазали крота. Под ногами влажно чавкала жижа, в которой тонули ошмётки бумаги, клочья ткани и мусор. На деревьях трепыхались, будто развешанные сушиться, красные тряпки. Вовка огляделся в растерянности и обмер. На него с ветки старого, расщепленного молнией дуба, смотрела человеческая голова без тела. Смотрела и шевелила толстыми, набухшими от крови губами.

О том, что именно он тогда видел, Вовка понял лишь через несколько лет – до этого на все его расспросы родители отвечали невразумительно и уклончиво, а деревенские бабки лишь бубнили что-то про бедного мальчишечку и его несчастные глазоньки. Парни постарше, впрочем, болтали про упавший самолет, но делиться деталями с мелюзгой не собирались. Поэтому Вовка уразумел, что это был за запах и что за красные тряпки висели тогда на деревьях, лишь когда ему стукнуло десять. Ужаснулся и обещал себе никогда не летать.

Сначала обещание удавалось сдерживать с легкостью – у бедного студента, а затем небогатого инженера средств хватало разве что на плацкарту. Однако в девяностых Вовка резко сменил вид деятельности: открыл кооператив, за ним другой и начал крутиться. Ему везло: вскоре кооперативы срослись в торговую фирму средней руки. Появились деньги, а вместе с ними и обязанности. Например, как сейчас – летать на встречи с деловыми партнерами. Поезда через океан пока ещё не ходили.

От страха Вовку неизменно спасал запасённый в дьюти-фри алкоголь. Крепкое деревенское