Все эти несколько месяцев, что они встречались, у Уиддоса было полно женщин. Он вовсе не воспринимал Норму Джин как женщину. Должно быть, его привлекал в ней именно секс, но сексом он с ней никогда не занимался.

И как же все это закончилось? Внезапно. Резко. И Уиддосу вовсе не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этом инциденте, особенно — его начальство из департамента полиции Калвер-Сити, где в досье на Фрэнка Уиддоса и без того накопилось немало жалоб от граждан, обвиняющих его в «неадекватном применении силы» при арестах. Но тут ни о каком аресте и речи, конечно, не было.

Однажды вечером, в марте 1942-го, он заехал за Нормой Джин, должен был подобрать ее на углу улицы, в нескольких кварталах от Резеда-стрит. И впервые за все время девушка оказалась не одна. С ней был парень; ему показалось, что они ссорятся. На вид парню было лет двадцать пять; простой и грубый, он походил на какого-нибудь механика из гаража и был одет в дешевые тряпки с претензией на моду. И еще Норма Джин плакала, потому что «Кларенс» этот преследовал ее, не желал оставлять в покое, хоть она его и просила. Даже умоляла. И Уиддос заорал на парня, чтобы тот отваливал к такой-то матери, и Кларенс ответил что-то Уиддосу, сказал то, чего не следовало бы говорить. Да он, может, и не сказал бы, не будь в расстроенных чувствах и разгляди хорошенько, что за птица этот самый Уиддос. И тогда без долгих слов Уиддос выбрался из машины, и Норма Джин с ужасом увидела, как он спокойненько так достает свой «смит-и-вессон» из кобуры, а потом бьет рукояткой этого самого револьвера парня прямо по физиономии.

Одним ударом он сломал ему переносицу, хлынула кровь. Кларенс так и осел на тротуар, а Уиддос добавил ему еще и по шее, ребром ладони. И тут парень, как подрубленный, валится на асфальт, мелко-мелко сучит так ногами и вырубается напрочь. А Уиддос заталкивает девушку в машину и уезжает; но девушка напугана просто до смерти, просто вся так и окаменела от ужаса, так напугана, что даже говорить не в силах. И похоже, совершенно не понимает того, что говорит ей Уиддос, что он хочет ее просто утешить. Но голос у него все еще раздраженный и взволнованный, и она не вслушивается в его слова. А чуть позже она не разрешает ему себя трогать, даже за руку взять не разрешает. И Уиддос вынужден признать, что тоже напуган, — теперь, когда он немножко обдумал, что произошло. Есть вещи дозволенные и недозволенные, и он, что называется, зашел слишком далеко, да еще на улице, в общественном месте, и что, если там были свидетели? Что, если он убил этого паренька?.. Но ведь он вовсе этого не хотел, нет, ничего подобного! И после этого он перестал встречаться со своей малюткой Нормой Джин.

Они даже не попрощались.

4

Она уже начала все забывать.

Просто удивительно, как она научилась забывать разные неприятные вещи. Не думать о них. Как, к примеру, не думала о менструации, пока у нее не «начиналось». А происходило это каждые несколько недель. Она знала, что это необходимо, даже полезно и хорошо; но всякий раз головная боль, озноб, тошнота и колики были признаком ее слабости и казались нереальными. Тетя Элси объяснила ей, почему это естественно и полезно и что каждая девушка и женщина вынуждены терпеть. Это называлось «проклятием», хотя сама Норма Джин никогда не называла так менструацию. Ибо она была от Бога, а все, что от него исходит, является благословением Божьим.

И само имя «Глэдис» было уже теперь словно и не именем, которое иногда она произносила вслух, а порой — про себя. Говоря о матери здесь (что, впрочем, делала она редко и только в присутствии тети Элси), Норма Джин произносила «моя мать» — самым спокойным и нейтральным тоном. Как говорят: «моя учительница английского», или «мой новый свитер», или «моя коленка». И не более того.

Однажды утром она проснется и обнаружит, что все воспоминания о «моей матери» прекратились, как через три-четыре дня таинственным и непостижимым образом прекращается вдруг менструация. Так же внезапно, как началась.

Я излечилась от этой отравы. Я снова счастлива. Так счастлива!

5

Норма Джин была счастливой девушкой. Она всегда улыбалась.

А вот смех у нее был какой-то странный, не слишком музыкальный. Чересчур высокий, точно писк маленькой мышки (именно так, кстати, прозвали бедняжку Норму Джин в приюте), на которую нечаянно наступили.

Впрочем, не важно. Она все равно смеялась часто: потому, что была счастлива, потому, что в ее присутствии смеялись другие люди, вот и она тоже смеялась.

Ученицей она была средней.

Вообще девушкой во всех отношениях средней, не считая внешности, конечно.

Не считая того, что в лице ее иногда вдруг бегло проглядывало нечто такое напряженное, возбужденное, нервное и трепетное, подобное отблескам пламени.

Ее попробовали на роль ведущей группы поддержки[30]. Обычно в эту группу набирали самых хорошеньких и популярных в школе девушек со стройными фигурками и неплохими спортивными данными. И при подготовке Норме Джин пришлось изрядно попотеть в спортивном зале. Я даже не молилась, чтоб меня выбрали. Потому что знала: Бога нельзя переубедить там, где нет никакой перспективы. На протяжении нескольких недель репетировала она приветственные возгласы и знала каждый наизусть, училась маршировать, держа спину прямо и высоко поднимая колени. И знала, что получается у нее не хуже, чем у любой другой девушки из школы.

Однако по мере того, как близился час испытания, она все больше слабела, паниковала, и голос звучал как-то сдавленно, а потом вдруг она совсем потеряла голос. А в коленках все время ощущалась противная слабость, и она едва не лишилась чувств прямо в зале. Примерно сорок или пятьдесят девушек, собравшихся в тот день в этом зале, встретили ее выступление недоуменным молчанием. И капитан команды поддержки звонким голоском выкликнула:

— Спасибо, Норма Джин. Кто у нас следующий?

Она пробовала поступить в драмкружок. И выбрала для прослушивания отрывок из пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок». Бог ее знает, почему. Такой мрачный отрывок, просто переполненный отчаянием. Отрывок должен быть нормальным, даже более, чем просто нормальным, он должен отвечать требованиям. Но было в этой пьесе предвкушение чего-то чудесного, чего-то, что казалось ей безмерно прекрасным, и, играя в этой пьесе, Норма Джин будто обретала родной дом. Она становилась «Эмили», и ей хотелось, чтобы все называли ее этим именем. Она читала и перечитывала пьесу, и ей казалось, что она понимает ее; какая-то часть души действительно ее понимала. Позже она определит это примерно так: Я пыталась поместить себя в самый центр воображаемых обстоятельств, я существовала в самом центре воображаемой жизни, в мире воображаемых предметов, это и есть мое искупление.

Однако сейчас, стоя на абсолютно пустой освещенной сцене, моргая и щурясь, всматривалась она в первые ряды, где сидели ее судьи, и вдруг почувствовала, как ее охватила паника. И преподаватель из драмкружка выкрикнул: