Волосы Мерри Чеслин были темнее. Я зарылась лицом в эту шаль, уткнулась в нее носом.

– Красота, правда? – услужливо спросила молоденькая продавщица. – Работа местной мастерицы. Она слепая, между прочим – а какая искусная работа.

Чем могла похвастаться Мерри Чеслин, кроме длинных чисто вымытых волос, бездарной прозы и тела, которое можно было разложить на кровати, как эту шаль, как покрывало или подношение? Для Джо все это было насущной необходимостью, как плазма крови. «Тяжело им», – сказала Лиана Торн, а я вот никогда даже не пыталась понять, что такого тяжелого в жизни этих мужчин, чего им так не хватает, что им нужно, почему мы, жены, неспособны им это дать.

Мы отдали им все, что у нас было. Все наше теперь принадлежало им. Наши дети. Наши жизни. Наши истерзанные тела, пережившие столько испытаний, тоже им принадлежали, хотя чаще всего они их уже не хотели. Я тогда все еще была в хорошей форме, я до сих пор в хорошей форме, и все же, пока я стояла там, в магазине, уткнувшись носом в шелковистую ткань баклажанового цвета, Джо смотрел в глаза женщине, с которой чуть позже намеревался лечь в постель.

И тогда, прямо там, в магазине «Ремесленники Вермонта», я расплакалась. Другие жены всполошились и поспешили вывести меня на улицу, усадили в маленьком вегетарианском кофе по соседству и окружили заботливым кольцом.

– Я тобой восхищаюсь, правда, – сказала Дженис, когда я призналась, из-за чего плачу. – Мы все видим, чем занимается твой Джо каждое лето, год за годом, а ты все время такая спокойная, как будто тебе все равно.

– Мы и не думали, что это тебя расстраивает, – пробормотала Дасти Берковиц. – Мы считали, ты… выше всего этого, что ли. Обо всем знаешь, но тебе просто нет дела. Как будто наблюдаешь за всем свысока.

Я высморкалась в салфетку из дешевого коричневого вторсырья и позволила им вокруг меня суетиться. Почему именно Мерри Чеслин так меня задела? Прошлым летом у Джо был роман со студенткой Холли, почему тогда меня это ни капли не беспокоило? Почему именно Мерри, автор бездарного «Лета светлячка», заставила меня рыдать перед этими женщинами, которых я почти не знала?

Раньше я никогда не рыдала из-за интрижек Джо, по крайней мере, подолгу и в присутствии посторонних; если и плакала, то немного и с ним наедине. Я чувствовала, что мне ничто не угрожает, ведь, насколько я знала, большинство женщин, с которыми он спал, талантом не обладали, и Мерри Чеслин не являлась исключением.

Но что, если талант ему был в женщинах не нужен? Что, если талант не просто не имел значения, а был еще и отягчающим обстоятельством? Может, она и нравилась ему, потому что была бездарной? И ерзая взад-вперед на теле женщины, которая никогда не будет представлять для него угрозу, он чувствовал себя в безопасности?

Да, так и было.

Кажется, его интрижка с Мерри длилась все двенадцать дней, что мы пробыли в Баттернат-Пик. Он казался счастливым эти дни, исправно играл свою роль во всех шалостях, которые за ужином устраивали молодые официанты.

– Сыграем в «Свою игру!» – объявил как-то старший официант, полный двадцатитрехлетний студент литературного колледжа, а остальные официанты принялись напевать мелодию из телевикторины. – Сегодня с вами я, ведущий Александр Солженицын-Требек [33], – в ответ на эти слова все весело рассмеялись.

Участникам предложили несколько «ответов» [34]; в число соревнующихся попала застенчивая сочинительница рассказов Люси Бладворт, Гарри Джеклин и Джо, которого уговорили встать из-за столика, где он только что приступил к поеданию хлебного пудинга.

Вопросы были шутливо-литературной направленности, и первый двойной вопрос достался Джо. Ведущий зачитал отрывок из его последнего романа, а Джо должен был его закончить.

– Цитирую, – проговорил старший официант, – «Ширли Брин жадностью не отличалась. Никто не мог бы сказать о ней: „Вот Ширли Брин, вечно ей хочется того, чего у нее нет“. В своей жизни Ширли Брин хотела лишь одного, чего у нее не было». – Официант выдержал драматичную паузу.

Это было легко; я быстро сформулировала в уме ответ в форме вопроса: «Что такое… стопку, из которой пила Мэй Уэст?» И минимум четверть присутствующих в столовой могли бы выкрикнуть эти слова в унисон. Но Джо просто сидел, почесывал в затылке и выглядел сконфуженным.

– О боже, – наконец ответил он, – ну все, мне конец. Теперь вы все знаете мою ужасную тайну.

– И что это за тайна? – спросил официант.

Я с любопытством смотрела на Джо.

– У меня Альцгеймер, на поздней стадии, – отшутился он. – Стоит закончить роман, и я уже не помню ни слова из того, что написал. А теперь пристрелите меня кто-нибудь.

Сидя в вегетарианском кафе с тремя другими женами, я плакала и не могла перестать, а они успокаивали меня, точнее, пытались успокоить, склонив головы и положив локти на стол.

– Я чувствую такое унижение, – сказала я. – Каждое утро выхожу на крыльцо и понимаю, что всем вокруг все известно. Вы все, наверно, смеетесь надо мной. Считаете меня жалкой.

– Нет! Нет! – наперебой затрещали они. – Ни в коем случае! Все тобой восхищаются! – Но кем были эти женщины? Вроде бы моими подругами, моими компаньонками – эти измученные жены, у каждой из которых была своя карьера, но люди лишь делали вид, что им это интересно.

– Как ваша общественная деятельность, Лиана? – спросил Лиану Торн один из учеников однажды на пикнике, хотя что бы она ни ответила, его взгляд так и норовил скорее перескочить на более желанный предмет: знаменитых писателей, плюющихся в роще арбузными косточками.

– Как ваш проект с беженцами, Джоан? – спросила меня в другой раз немолодая застенчивая поэтесса; ее звали Джинни, и она слышала, что я иногда помогала благотворительной организации. Я ответила, не вдаваясь в подробности, просто чтобы поддержать разговор, хотя ей, кажется, действительно было интересно, и мой краткий ответ ее разочаровал. Джо нарочно преувеличивал степень моего участия в организации помощи беженцам; ему хотелось создать впечатление, будто я занята чем-то, чтобы окружающие испытывали ко мне молчаливое уважение.

– У меня ничего нет, – сказала я женам, и те возразили, что я неправа, что у меня есть так много, я много дала этому миру, улучшила его своим присутствием; они всегда считали меня «стильной и интеллигентной», выражаясь словами Дженис Лейднер.

– У тебя внутри как будто целая отдельная жизнь, – сказала Дасти Берковиц.

– У всех нас так, – ответила я.

– Ну нет, – она громко и нарочито рассмеялась. – У меня вот все на виду.

Дасти Берковиц пятидесяти пяти лет, с грудью, сплошь покрытой веснушками от длительного пребывания на солнце, и рыжими, как у лепрекона, волосами, для своего мужа больше не существовала.