Я вздохнул.

– Два ребенка, Эйлин. Оба умирают страшной смертью. Оба что-то пытаются сообщить мне через сны. Я почти уверен, что в скором времени… – Медленно подняв голову от тарелки с сырными чипсами у ног, я встретился с Эйлин взглядом. – В скором времени девочек станет больше. И тогда не знаю, что мне делать. Я и сейчас не знаю.

Я замолчал. Не говорила и Эйлин. Она продолжала пристально смотреть на меня. Рука с бокалом застыла у губ. Потом она живо поставила его на пол и сказала:

– Теперь ты послушай меня. Я не говорю, будто за твоими кошмарами ничего не стоит. Я не говорю, что твое прошлое не скрывает никаких трагедий. Вся твоя жизнь, которую я знала, говорит об обратном. Но это вовсе не означает, что ты…

Эйлин замолчала, и я подтолкнул:

– Говори.

– Это не означает, что ты маньяк-убийца.

Слово прозвучало. И удивительное дело: мне стало гораздо легче. Возможно, потому, что произнесла его Эйлин, а не я. Из ее уст, со стороны, это звучало как-то нелепо, несерьезно. «Маньяк» плотно ассоциируется у всех с кинематографом, с бульварной литературой. Это слово давно утратило серьезный смысл для любого, кто не сталкивался с серийным убийцей в реальной жизни.

И мы все еще продолжали сидеть на полу дешевого мотеля. И Эйлин не вскочила с места и не бросилась звонить в девять-один-один. Мои предположения не смутили ее; она сочла их чушью.

Может, так оно и есть? Чушь?

Мне стало легче дышать, но дышать хотелось полной грудью. Тогда я сказал:

– Но я душил ее, понимаешь? Душил.

– Недавно мне приснилось, как я всаживаю нож в живот своему боссу.

Я отмахнулся.

– Перестань. Ты понимаешь, что я имею в виду.

Эйлин кивнула:

– Да. Но послушай, не стоит каждый сон трактовать совсем уж буквально. Я не говорю, что все это одна сплошная метафора, но, может быть, до какой-то степени так оно и есть.

Может быть, Эйлин, подумал я, может быть. Боже, как же хотелось, чтобы она оказалась права. Конечно (в этом можно не сомневаться), ничего хорошего меня не ждет по приезде в Лос-Анджелес. С каждой секундой, с каждой милей, приближающей день нашей встречи с Гарретом, во мне росло желание развернуться и броситься наутек. Но разве не это я делал последние двадцать лет? Хватит. Тогда я хотя бы знал, от чего бегу. И если правда окажется страшней самых страшных ожиданий; если груз ее вновь придавит меня к земле; если я, спустя годы, вновь не смогу справиться, я не побегу. Больше не побегу. Я закончу то, что не удалось господину Колину Гаррету.

Я убью то чудовище, что жило в этом теле до меня. Убью прежде, чем оно вновь поднимется с темных глубин сознания.

Теперь нас двое, обратился я к неведомому существу внутри себя. И если ты окажешься тем, кем я думаю, знай – ты сдохнешь. Моя единственная здоровая рука не дрогнет. И даже не думай мечтать о том, что сумеешь остановить движение указательного пальца, давящего на спусковой крючок.

Как только я произнес про себя эту напыщенную, пьяную фразу, озноб прошиб, пробежал ледяной волной и замер в животе.

Потеряв память, я утратил и личность. Все, что представлял собой прежний Эндрю Гудман, все его помыслы и желания, пороки и добродетели, увлечения и мечты, ненависть, если она была, и любовь, если была она, – все это стерлось без следа; растворилось в черной бездне беспамятства. Умерло.

Но умерло ли?

Нет. Он все еще жил во мне. Где-то глубоко. Ждал, когда кто-то или что-то пробудит его. Как колесо такси пробудило Баптисту Каа.

И что тогда? В чьей руке окажется пистолет? Кто будет управлять указательным пальцем на спусковом крючке?

Я до боли сжал кулак.

«Ну уж хрен тебе, ублюдок. Со мной Эйлин. Все, что узнаю я, узнает и она. И если я окажусь тем – боже, не допусти, молю тебя, но все же – окажусь тем, кем думаю…»

– Эйлин, – тихо, заплетающимся языком произнес я, – если окажется, что я прав и все эти девочки… Ты пристрелишь меня?

– Совсем идиот?

– Я просто пьян.

В своем жизнелюбии Дора бесподобна. В каждой завитушке на ее курчавой голове; в каждом движении любознательных глаз; в каждой микроскопической морщинке, появляющейся, когда она щурится; в белоснежных зубах со щербинкой; в ямочках на молочных щеках; и в самих щеках. Во всем – дифирамбы во имя жизни. Она сама – жизнь. Ее квинтэссенция.

Таффета рип-стоп. Так называется ткань, натянутая на каркас ее воздушного змея.

Я узнаю это, когда мы познакомимся. Может, и ошибусь, может, ее змей сделан из чего-то другого, но это не столь важно. Мне нужно с чего-то начать. И я рассказываю ей все, что теперь знаю о воздушных змеях.

Таффета может быть разной плотности. Все зависит от количества нитей в основе и утке на квадратный дюйм поверхности. Самый прочный материал помечен маркировкой «рип-стоп».

Волосы Доры собраны на затылке в тот день, когда мы познакомимся. Пушистый шарик.

Змея лучше запускать вдвоем, это намного проще для тех, у кого нет опыта в подобном деле.

Мы в Блэквуд-парке.

Я сижу на скамейке и смотрю, как Дора раскручивает катушку леера, давая своему желто-красному воздушному змею, подхваченному потоком ветра, подняться выше.

Проще запускать змея вдвоем. Один стоит лицом к ветру и держит ромбовидное полотно. Второй разматывает леер ярдов на десять-пятнадцать и поворачивается к ветру спиной.

Сегодня воскресенье. В парке полно народу. Хохоча, мы вместе поднимаем змея в воздух, и теперь я сижу на скамейке и смотрю, как выбившиеся из пышного шара на затылке пряди ее волос танцуют на ветру. Да, они танцуют. Для того дня я подбираю слова покрасивее, потому что… потому что мне было хорошо. Как никогда в жизни. Я впитываю ее эмоции. Запоминаю их. Культивирую. Очень скоро эти эмоции, это наслаждение юной жизнью будет отчаянно бороться с непреодолимым страхом приближающегося конца, страхом смерти.

Мы гуляем в парке, пока Эндрю возится с мамашиными цветами. Вечером он придет сюда. Поблагодарит за то, что я присматриваю за Дорой, и они уедут. Я скажу, что было круто и я вовсе не прочь проводить с ней время. Мы здорово подружились, скажу я вечером.

Если ветер слабый, приходится немного пробежаться, натянув веревку. При сильном ветре достаточно просто выпустить змея из рук. Все остальное сделают потоки воздуха. Возле дома, где Эндрю ухаживает за розами, возле нашего дома слишком много других домов. И рядом с каждым воткнуты высоковольтные столбы, повсюду растянуты провода. В парке ничего этого нет. Нам ничего не мешает упражняться в запуске этой примитивной игрушки в небо.

Я сижу на скамейке и наблюдаю за ней. Слушаю ее звонкий хохот, когда леер выпадает из рук и она бежит за ним, а ветер уносит его все дальше.