– Почему бы нам тогда не потанцевать? – предложил он. – Я не слишком хороший танцор, но, думаю, это лучше, чем рулетка.

– С удовольствием. Кстати, меня зовут Грэйс. Кэрроу.

– Таниэль. Стиплтон.

– Это как Натаниэль?

– Да, но моего отца звали Нэт, поэтому… – Он замолчал и наклонил голову; было очевидно, что ему не раз уже приходилось сегодня объяснять это разным людям, причем преимущественно тем, кто в любом случае не мог правильно произнести английские звуки в его имени.

– Да-да, понятно.

Довольная, Грэйс легонько побарабанила по спине Мацумото, чтобы сообщить ему, куда уходит. Он смерил Таниэля взглядом с головы до ног и отвернулся, не сказав ни слова.

Девушка выглядела довольно нелепо. На ней было платье, зеленое, как оперение колибри, хотя в моде были белый и бледно-голубой, и ее волосы были коротко пострижены. Двигалась она с грацией неисправного велосипеда: то чересчур быстро, то слишком медленно. Чем-то она напоминала ему Мори, вернее, человека, каким мог бы быть Мори, не будь он так тесно связан с пожаром в Скотланд-Ярде. И говорила она с присущей Мори серьезной правдивостью.

– У вас необычное произношение для человека, работающего в Форин-офисе.

– А у вас необычная прическа, – ответил он. Их пикировка напоминала азартную игру: он только недавно выучился танцевать и разговаривать одновременно. Фэншоу всю неделю давал ему уроки прямо в офисе, полагая, что если даже нескладехи из русской секции освоили эту премудрость, то он тем более не допустит, чтобы кто-либо из его парней опозорил весь отдел.

Она согласно кивнула – два коротких кивка, как будто внутри у нее была до упора закрученная пружина.

– Раньше у меня были длинные волосы, но я как-то подожгла их по неосторожности, и с тех пор мне кажется, что стриженые волосы безопаснее.

– Но каким образом?

Она отвела глаза в сторону, и сквозь слаженную игру струнного оркестра в углу зала он услышал, как скрипнули ее стиснутые зубы. Цвета музыки смешивались с фигурами танцующих, и подчас Таниэль не мог уверенно определить источник вспышки: то ли это брильянтовая булавка в женской прическе, то ли звук скрипки в оркестре. Подолы колышущихся над полом юбок создавали собственные оттенки, а мужские голоса иногда терялись, перекрываемые красными звуками виолончели. Последний раз в таком ярком месте Таниэль был на постановке оперетты Гилберта и Салливана.

– Я изучаю физику в университете. Кое-какие испытания прошли неудачно. Я правильно понимаю, что вы работаете в восточной секции? – спросила она, не давая ему возможности подробнее расспросить об экспериментах.

– Да, так и есть.

– Значит, вы знаете Фрэнсиса Фэншоу?

– Я работаю под его началом.

– Мы с ним вместе удили рыбу детьми. И… как там, интересно?

– Не так интересно, как изучать физику в университете, – ответил он, желая вернуться к этой теме прежде, чем нить беседы уведет их слишком далеко.

– Ну, теперь с этим кончено, – сказала Грэйс и стала расспрашивать Таниэля о его работе, о том, что представляет из себя японский и насколько он труден для изучения. Когда оркестр перестал играть, она сделала быстрый реверанс.

– Ну что ж. Было приятно познакомиться.

С дальнего конца зала распорядитель объявил, что через несколько минут начнется выступление Эндимиона Гризта. Таниэль посмотрел в его сторону, затем снова на Грэйс. Она наблюдала за беседовавшим с Фрэнсисом Фэншоу пожилым человеком – ее отцом, судя по схожей форме подбородка.

– Пойдемте, послушаем это вместе. Мне не хочется сидеть там одному.

– Отчего же?

– Потому что композитор уж очень претенциозен и его музыку чертовски трудно слушать.

– Вы тоже от кого-то прячетесь? – рассмеялась Грэйс.

– Нет, но я обещал купить ноты для хозяина моей квартиры. Хочется сначала послушать это самому, чтобы знать, что меня ожидает в дальнейшем.

– Хорошо, – согласилась она, по-видимому, с облегчением.

Они прошли через зал к роялю и креслам, обтянутым гобеленовой тканью и расставленным в ряд. Вокруг было довольно людно, публика уже уселась в ожидании выступления. Возможно, собравшиеся еще не были знакомы с музыкой Гризта. Сам композитор уже устанавливал ноты на пюпитре, на тулье его шляпы красовалась неизменная розовая лента. Он поправил ее, глядя на свое отражение в черном лакированном корпусе рояля, отполированном столь тщательно, что, когда он бросил на крышку свои шелковые перчатки, они, заскользив, упали на клавиши. Грэйс ссутулилась в кресле, так что плечики ее платья приподнялись над ее собственными плечами.

– Так, значит, вы много знаете о музыке?

Он помотал головой.

– Нет. Просто иногда покупаю билеты на галерку Альберт-холла.

– Однако, судя по вашим словам, вы знаток музыки, – сказала Грэйс, понизив голос.

– Неужели? – отозвался он, стараясь выглядеть одновременно смущенным и польщенным ее похвалой. – Он начинает.

Грэйс выпрямилась, плечики ее платья вернулись на свое место.

Как он и ожидал, вступление представляло собой поток неприятных цветов и высокоумных теоретических построений. Он понимал, что было бы нечестным по этой причине считать Гризта претенциозным; масса людей с удовольствием слушала подобную музыку, а некоторые и сочиняли ее сами, поскольку им нравилось находить в музыке матаматическую основу. Тем не менее ему всегда хотелось ответить таким людям (в случае, если бы ему вдруг вздумалось читать хвалебные рецензии на концерты Гризта), что если метод и математика одержат верх над реальной сутью вещей, в мире уже никогда не родится новый Моцарт. Вернее, Моцарты будут появляться на свет, но их всех задвинут в комическую оперу и никогда не допустят до симфонического оркестра. Слушая Гризта, он не мог справиться с грустью, но Таниэля поддерживала надежда уговорить Мори не играть его произведения слишком часто. Правда, ему, скорее всего, не придется терпеть это долго. Таниэль вспомнил об Уильямсоне: может быть, он сейчас тоже в этом зале?

Музыка перетекла в знакомую, быструю мелодию, которая поначалу показалась похожей на остальное, но нет! Таниэль неожиданно для себя обнаружил, что может ее напеть. Он посмотрел на потолок, чтобы рассмотреть цвета на пустой плоскости, полагая, что ошибся по рассеяности, но формы и оттенки остались неизменными. Именно этот отрывок Мори играл по утрам. В программке было отмечено, что соната специально сочинена по случаю бала и исполняется впервые.

– Эта часть получше, – прошептала Грэйс.

Таниэль ответил медленным кивком.

После выступления он, извинившись перед Грейс, устремился за Гризтом и поймал его у входа в соседнюю комнату, где продавались ноты. Барышни уже выстроились за ними в небольшую очередь. Некоторые из них обсуждали друг с другом вторую часть, напевая музыкальные фразы и стараясь их запомнить.