– Ирой, истинно механический ирой, – пробормотал граф. – Прости меня, Господи, за пользование сей махиной, не погуби во цвете лет.

Вслед за такой краткой молитвой он закрепил сапоги в педалях и приналег на них, как и учил Акинфий. Те подались с колоссальным трудом! Буквально по вершку, хотя Тихон давил на одну из них в полную силу, и удавалось проворачивать. Наверху проплыла черная полоса, и поначалу поэт едва не бросил трудиться в смятении, но потом сообразил, что это пришли в движение лопасти воздухолета. Наконец левая ноги отработала свое, и пришел черед правой. С каждой секундой крутить становилось как будто легче, но Тихон не прекращал усилия – иначе, как говорил механик, ничего не получится. Вверху снова проплыла лопасть, уже немного быстрее.

– Пошло, пошло, – пропыхтел вполголоса поэт. – Давай же, крутись!

Под сиденьем раздавался негромкий скрип шестерен и цепей, впереди и пониже все так же сопела Манефа, а лопасти принялись посвистывать, борясь с воздухом и подминая его под себя. На разгорячено лицо поэта уже подул сверху ветерок, и он покрепче натянул на уши парик. Как бы не сорвало!

Еще три полных оборота педалей, и винт над головою превратился в сплошной серый круг. Ноги работали легко, почти без напряжения, в удобном темпе – хотя все еще приходилось прилагать усилия по борьбе с неподатливыми шестернями. И вдруг воздухолет покачнулся и приподнял нос! Сверху на Тихона уже обрушивался настоящий ураган, воздух в лопастях гудел и бесновался словно живой. Граф надавил еще чуть-чуть… Гора внезапно вздрогнула и поплыла вниз. Аппарат стал подниматься в небо! Тихон чуть не завопил в приливе чувств, как вдруг все закончилось. Сеть с Манефою не желала отрываться от земли и не давала воздухолету истинно освободиться.

Поэт приналег еще немного, хотя педали и без того крутились с ужасающей скоростью – что ж о лопастях говорить! Так и жужжали со страшным звуком над головою, и ветром что было сил давили.

И чудо случилось! Воздухолет еще раз вздрогнул словно живой и оторвался от скалы всеми тремя колесами, и стал плавно подниматься в небо. Воодушевление у Тихона к этому «счастливому» мигу уже иссякло, и он следил только, как бы не упорхнуть за облака. В десяти саженях над горою он наклонил один из рычагов вперед, и летучий аппарат со скоростью дрожек полетел прямо. По его прикидкам, врезаться в гору он не должен был. Так оно и вышло – ее черная громада, будто провожая летуна недоуменными вздохами, проплыла внизу.

На самом деле это ветер шумел и трепал воздухолет, заставлял скрипеть всеми суставами и дрожать. Манефа по-прежнему без чувств болталась в корзине, одна ее рука по локоть свесилась в ячейку сети.

Тихон постарался не думать о том, что случится, когда она придет в себя, тем более опасаться следовало скорее крушения или истощения сил «возничего», чем страха девицы. А ноги у графа Балиора и правда стали ощутимо ныть. Не часто ему приходилось так злостно утруждать их! Благо хоть, разогнавшись, винт воздухолета требовал для вращения не таких кошмарных усилий, как в начале. Тихон даже ослабил нажим на педали, чтобы немного спуститься – гора-то осталась позади.

Тучи между тем над его головой зловеще клубились, а порывы ветра становились все злее. На счастье, толкали они вперед, на запад, а то так и висел бы Тихон на одном месте, тщась победить стихию.

– А-а-а!.. – Разнеслось над весями оглушительное контральто девушки.

– Ну вот, очнулась, – тяжко вздохнул поэт. – Манефа, я с тобою! Не бойся, любимая!

– Диавол, ты забрал меня в Ад, – всхлипнула бедная девица и скрючилась на дне корзины. Ее трясло от ужаса и холода, да вдобавок выпитое вино истово просилось наружу – через несколько мгновений оно хлынуло вон, чтобы оросить плывущие внизу черные деревья. – Господи, спаси и сохрани рабу твою… – разобрал поэт горячую молитву, правда слегка сбивчивую и невнятную.

– Милая Манефа, неужто вам впервой лететь на воздухолете?

Девушке, кажется, после опорожнения желудка стало намного легче, потому как она уже более-менее спокойно развалилась в гондоле. Что выражает ее прелестное лицо, разобрать в таком мраке было нельзя.

– Я и в страшном сне подумать-то не могла, что снова буду в нем болтаться. Что происходит, граф? – сердито осведомилась она. Язык у нее чуть заплетался, а некоторые буквы из слов пропадали. – Где Филимон с Фаддеем? Вы их убили?

– Увы, нет. Честь не позволила.

Девушка после таких слов поэта закатилась от истерического смеха, отчего воздухолет затрепыхался с новой силою.

– Почему вы смеетесь, сударыня? Между прочим, скоро вы сможете обнять родителей и братца, принять горячую ванну и отдохнуть на мягкой перине. Разве это не славно?

– Нет! – резко выкрикнула Манефа и приподнялась на неверном «ложе». – Кто, ну кто вам сказал, Тихон Иванович, что я мечтаю о встрече с папенькой? А до мамаши с братцем мне дела нет, они и печалиться-то не стали о моей пропаже.

– Ошибаетесь! Матушка ваша даже сознание потеряла, когда вы с балкона улетели.

– Бестолковая дурочка! Повторяю для самых непонятливых: в Епанчин я не вернусь ни за какие коврижки, даже не думайте туда лететь, а то я расколочу ваш проклятый аппарат прямо сейчас.

– Но как же?.. – растерялся поэт. Силы чуть не оставили его, и только опасность очутиться среди деревьев и обломать лопасти принудила его вращать педали с прежней силою. – Это мой долг, госпожа Дидимова! Как благородного человека и дворянина! Я вызволил вас из лап кошевников и обязан доставить в родительский дом.

– Об отлике мечтаете?

– Откуда вам известно?.. Манефа Петровна, что происходит?

– А то, что ты занялся не своим делом и впутался туда, где быть тебе не положено, вот что.

– Я, может, и не так умен или прекрасен, как некоторые из ваших ухажеров, – с обидой проговорил Тихон. – Однако воспитан в почитании Императрицы и законов, и послушании старшим. Совесть сказала мне, что я в силах исправить зло, которое причинил тебе влюбленный недотепа Акинфий, да он и сам просил меня выручить тебя из рудника. А он, кстати, ранение от татей претерпел, иначе бы сам непременно явился и то же самое сделал, дабы свой грех замолить сим доблестным деянием.

В ответ он услыхал лишь нервный смешок девицы. Похоже, она смирилась со спасением, или же в меру сил обдумывала, борясь с хмелем в голове, пути влияния на благородного летуна. Что за беда? Граф Балиор буквально терялся в догадках, но относил теперешнее нежелание Манефы воротиться в город к одному ее взбалмошному нраву.

Поворачивать из-за этого к руднику? Нелепо и опасно! Только вперед, к двум костеркам, что должны были уже запалить слуги Маргаринова, специально для привлечения воздухолета. Им, правда, о наличии летучего аппарата сообщать было нельзя, ибо тайну Акинфия следовало блюсти до конца. Мало ли какие допросы вздумает учинить комендант?

Но костровых огней пока не просматривалось. «Неужели направление перепутал? – обожгло графа Балиора. – Нет, вон же городские фонари горят». В нескольких верстах правее видны были многие световые пятна от масляных фонарей, особенно густо в средней части Епанчина. Поэт постарался направить туда воздухолет, но проклятый ветер задувал уже так свирепо, что усилия пропали втуне. Его порывы стали так отчаянно трепать летательный аппарат, что даже у Тихона, не отягощенного вином, затрепыхалось в желудке. Он едва терпел, чтобы не стошнить с высоты, и страх угодить непереваренной пищей в девицу служил ему крепкой подмогою. По лицу и рукам расползлась ледяная морось, с нескольких сторон показались бледные световые всполохи и низко зарокотал гром.