И поцеловала его в губы, чего еще не позволяла ему, отворачиваясь. Всю целиком, от пяток до кончиков пальцев, ощутил ее Тихон, и стал одним целым с нею.

– Asperge à moi pour le ventre[36], – приказала она прерывистым шепотом.

Никогда еще Тихон не был так внимателен и ласков с девицей. Правду говоря, только с Марфой он доныне и баловался, а та была девушка жаркая, ей и полминуты хватало, чтобы в крике зайтись.

– Позабавил, шалаган, – прошептала Манефа спустя некоторое время. – Всю обмазал, охальник.

– Само получилось…

– Да уж, ты тут не при чем.

– Ты меня любишь?

– Ох, ну дай ты спокойно полежать без этих глупых разговоров! Я спать хочу… Ладно, если ты иначе не успокоишься, то да, пусть так и будет. Je t'aime, mon poète gentil, est plus grand que la vie[37], аки Джульетта Ромео! Доволен?

– Манефушка…

– Тьфу ты. Все, язык не шевелится, довел девушку до крайней слабости. Укрой меня-то, я мерзну!

Пришлось Тихону в поисках одеяла слезать с полатей на ледяной пол, заодно и дровишек в пламя подбросил. Печурка распалилась будь здоров, и воздух в избе изрядно потеплел. «Эх, жить бы вот так да добра наживать!» – сказочно подумалось поэту, сообразно романтическому духу ночи и неге, что охватила его после жаркой страсти с возлюбленной девицею. На этой мысли он и решил остановиться, чтобы увидать счастливый сон, поскорее оправился в горшок и воротился к сонной Манефе.

Но голова отключаться никак не хотела. Поначалу Тихон переживал в подробностях прекрасное соитие с Манефой, затем утомился от неуместного сейчас желания и стал сумбурно размышлять о последних событиях.

Отчего, самое главное, Манефа так упорно отказывается возвращаться к отцу? Ведь он, по всеобщему мнению, лелеет ее будто цветок садовый и во всем потакает, а значит – стремиться к родителю в объятия было бы естественно. Ладно, пусть дело в ее тяжелом и своевольном характере, с которым Тихон уже успел познакомиться на своей шкуре.

Далее, кто такие эти фальшивомонетчики под явным командованием Дидимова? Кто позволил им так вести себя по отношению к дочери хозяина? Неужто обо всем, что они вытворяют, доподлинно известно заводчику? Нет, это было бы невероятно! Значит, они состоят не только у него на службе, но и у кого-то еще более могущественного, кто выдал им карт-бланш на все прегрешения?

Действительно ли похищение Санковича задумано Дидимовым для того, чтобы получить пост градоначальника? Или он замыслил что-то еще? В любом случае после злодейского умыкания Манефы «марсианцами» пропажа Предводителя губернского дворянства также будет неизбежно приписана высшим силам – то есть неуловимым пришлецам. А если еще и слушок сообразный пустить…

На этом месте глубокомысленных раздумий Тихон был неумолимо сморен сном. В голове у него еще покрутились обрывки разных соображений, но жар от Манефиного тела и мирное гудение печки сработали не хуже самого Морфея.

Проснулся он от тихого стона и сперва не сообразил, где находится и кто это рядом лежит такой мокрый. Единственное, впрочем довольно широкое, окошко пропускало в избу серый утренний свет. Тихон протер глаза и откинул одеяло – ему было очень жарко, до пота. Рядом ворочалась Манефа, в сером свете похожая на призрака. Прерывистое дыхание едва покидало ее запекшиеся губы.

– Манефа, – испуганно произнес поэт и потрогал лоб девушки. Тот был невероятно горяч. – Заболела никак?.. Еще бы, после такого!

Он соскочил на пол и поежился. Дрова в печи полностью прогорели, и тепло из дома почти выветрилось через открытую задвижку.

– Делать-то что, что делать? – заметался граф Балиор. – За доктором бежать!

Он второпях напялил кюлоты и вестон, а поверх – китайский халат, потом втиснул ноги во влажные сапоги и кинулся вон. На мокром крыльце поэт поскользнулся и в итоге осознал себя лежащим на траве перед избой. Болело все – от пальцев ног до макушки, но особенно ушибленное при падении плечо и натруженные мышцы бедер. Настолько, что даже встать для поэта было почти невозможно. «Ну вот, долетался! – сообразил Тихон. – Теперь и ходить не могу».

Он оглядел себя со всех сторон, потрогал грязную после падения физиономию и едва не расхохотался. Только мысль об умирающей от лихорадки Манефе остановила его, и еще стыд перед лесными обитателями. Человек, вершина мира, венец творенья!

Тихон кинулся обратно и вновь обследовал бедную девицу. От произведенного им шума она пробудилась и глядела больными глазами, и дышала с трудом, через рот. Порою Манефа вздрагивала и куталась в одеяло, хотя кожа ее так и горела.

– Долеталась… – сипло проговорила она и зашлась в кашле, когда поэт навис над нею словно гриф.

– Сейчас я за доктором сбегаю!

Тихон намочил в бочке за порогом старое полотенце и сделал девушке компресс, а потом стал рыться среди развешанных по стене сухих травяных «букетов». Какие из отваров могли бы помочь Манефе, он не ведал, а потому решил смешать все пять трав. Названий их он также не знал. Эх, сюда бы Глафиру, уж она бы подсобила!

– J’ai soif[38]… Пить… – порой слабо высказывалась девушка, и Тихон сломя голову бегал к ней с коновкой, полной дождевой воды, заодно и примочку на лбу подновлял.

Один раз и горшок ночной поднес, уже пустой, конечно – не до церемоний было. Передвигать обессиленную Манефу с полатей и обратно вышло бы куда тяжелее.

В хлопотах за розжигом печи и суете прошло еще четверть часа. Поначалу Тихон опасался, что дым из трубы привлечет внимание хозяев угодья, а потом махнул на них рукою – здоровье Манефы было ему стократ дороже. К тому же туман так и не рассеялся толком, и воздух наружи напоминал плохо сваренный мучной кисель.

Девушка все это время металась на полатях и порой громко костерила своего спасителя, не стесняясь в выражениях – «остолоп» и «кретин» из них были самые мягкие. Между ругательствами и стонами он взывала к Господу, умоляла пощадить ее и забрать поскорее на Небеса, или на худой конец ввергнуть в Ад. Еще, разумеется, жутко кашляла и трубила носом.

И тут, когда вода в жестяном котелке почти закипела, также как и мозги поэта, по лесу разнесся загадочный звук. Сначала он напоминал гудение шмеля, но постепенно набрал силу и превратился в густое жужжание.

– Дьявол по мою душу летит! – скорбно крикнула Манефа и закашлялась.

– Господи, спаси нас, – прошептал Тихон и выглянул в окно.

Окрест так и расстилался густой туман, он почти не пострадал от восхода солнца. Видимо, облака были так густы и низки, что лучи его не имели в лесу никакой силы. Слюдяное стекло едва заметно трепетало от звука неведомого механизма – а что это именно механизм, Тихон благодаря близкому знакомству с Акинфием Маргариновым догадался сразу.