Кажется, она сразу его узнала – кафе с коричневыми стеклами, которые закрывают тех, кто сидит внутри, но показывают проходящих мимо. Узнала, как узнал бы его каждый, кто в детстве любил шоколад.

Яга подошла к коричневой двери. Заглянула внутрь. В коридорчике стоял желтый аппарат для пополнения счета, его гладкий экран светился названиями телефонных операторов. Сбоку виднелась еще одна дверь, ведущая в кафе. На ее стекло был наклеен бумажный кружок с буквами – «Wi-Fi». Яга положила ладонь на ручку двери, толкнула ее. Юркнула внутрь. Через пару секунд она показалась на улице снова, с пустыми руками, и бросилась от кафе прочь.

Тротуары успокоились. Люди, выпущенные офисами, больше не сновали по ним в одинаково-ускоренном ритме. На лице Екатеринбурга проступила индустриальность. Высокий серый бетон как будто сказал, что он в городе главный, и защемил те старые улочки и теплые розовые дома, которые здесь еще оставались. Так бывает, когда на большие города брюхом наваливается вечер. Малые дома не сопротивляются. Но индустриальный бетон как будто каждый вечер говорит, что он – сильней, что он выдюжит на своих монолитных плечах вселенское брюхо вечера, и оно не порвется, и солнце огненной кометой не полетит вниз, и ночь не настанет в городе, где круглые сутки могла бы кипеть работа. Природа побеждает. Но в городе постепенно появляются новые дома – более сильные и прочные. Они агрессивней бьются с природой.

Яга хихикнула. Расправила плечи, ее походка стала уверенней, как у человека, который точно знает, куда идет. Сунув руки в карманы, она виляла задом.

Свернула в тихий двор. В некоторых домах уже горели желтым окна. Вошла в знакомый подъезд. Заскребла тапками по лестнице.

Толкнула дверь, и та шаркнула по одеялу. Яга отвела одеяло рукой. Один его конец сорвался со стены и висел.

– Че, есть кто? – позвала Яга.

Сунулась в кухню. На полу кучкой лежали подсохшие спичечные коробки, грязные тряпки, испитые пакетики чая. Сверху поблескивали конфетные фантики. На столе стояла красная машинка и смотрела в глаза Яги игрушечными фарами.

– Че, блядь, никого нет, что ли? – пробубнила Яга. – Салеева!

И в комнате было пусто. От дивана по-прежнему шел запах, палас на каждом шагу выдавливал из себя сырость. Комнату как будто заполняли клубы воздуха, которые образовываются в надолго закупоренных помещениях. Свет забытой лампы округлял ее стены. Комната казалась желтым пузырем, в котором споры, плесень и пыль ведут свою осознанную жизнь, – они, быстро привыкнув к вдруг случившемуся безлюдью, полностью завладели этой территорией, расплодились, разъелись и щетинились мелкими зубками на каждого непрошено входящего.

Яга подошла к дивану. Несколько яблок краснело у подлокотника. Она взяла за хвостик одно – красное с желтыми крапинками, кое-где переходящими в бледные полоски. Яга смотрела на яблоко так пристально и сосредоточенно, словно в нем, как в хрустальном шаре, видела последние события, разыгравшиеся в этой комнате до того, как права на нее заявили споры и плесень. Она вздрогнула, когда ей в глаза ударило красное солнце, заглянувшее в балконное окно, а через него – в комнату. Оно висело в небе так, словно и его кто-то держал за хвостик.

Яга испуганно бросила яблоко на диван, оно снова укатилось к подлокотнику. На цыпочках она вышла на балкон.

Кто-то передвинул урну на середину, загородив проход. Яга тронула ее ногой. Урна скрежетнула по полу. Яга отдернула ногу. Постояла, щурясь на солнце и, кажется, все понимая. Раздула ноздри. В глазах ее отразилось по солнцу, и, глядя в ее зрачки, можно было подумать, что на небе их два. Яга захохотала – хрипло, каркающе, зло. Она наклонилась, схватила урну, поставила ее на дно. Вцепилась шершавыми пальцами в ее крышку, потянула. Ногти налились синим. Крышка не поддалась. Яга засипела, сильнее раздувая ноздри. Ее голова тряслась, а глаза полосовали урну так злобно и остро, что, кажется могли вскрыть ее без помощи рук.

– Сука, – говорила она. – Сука, я тебе дам.

Она быстро огляделась. Сунула руку в деревянный ящик, покрытый старой пылью. Нащупала в нем отвертку. Рухнула на колени, зажала урну между ног, подперла острием отвертки крышку и напряглась.

– Сука, запаяли… – выдохнула она, перебив звяк, с которым крышка упала на пол.

Яга заглянула в керамическую горловину. Встала. Подняла урну, распахнула белую раму, изъеденную черным. Поставила урну на перила балкона. Запустила в нее руку и плеснула пригоршню черного пепла в город. Ветром в лицо город вернул ей пепел. Яга зажмурилась. Черная крошка села на щеки. Когда Яга открыла глаза, из них на солнце выглянул кто-то злой пуще прежнего, кто-то доведенный до красного каления. Сжав рот в нитку, Яга распустила крылья носа по всему лицу, впилась почерневшими пальцами в керамические бока, подняла урну, высунула ее из окна и перевернула, ссыпая прах вниз. Под балконом его подхватил все тот же ветер, но, вместо того чтобы унести, развеивая над двором, над улицей и дальше над городом, он уронил его вниз на голый бетонный козырек подъезда, на котором никогда ничего не росло.

Яга вытерла под носом, оставив черную полоску усов. Вернулась в комнату. Встала на середину. Выбросила вперед ногу. Руку.

– Джига-джига, – хрипло объявила она и заплясала, деревянно отстукивая по полу пятками, пиная воздух коленками, дырявя его локтями. Тень ее принимала жуткие формы на стене – темные, как будто слепленные из сгустившегося праха.

– Джига-джига, – хрипела она, подбадривая себя и смеясь.

Она дико прыгала и так отстукивала пятками по полу, словно хотела разбить о него свои костяные ноги.

– А че меня никто не приглашает? – хрипела она. – Че на танец никто не приглашает, джига-джига…

Комната шевелилась и тоже прыгала с ней. Разогнанные застойные клубы кружились, обвивая Ягу. Пыль танцевала, поднимаясь от пола. Тень повторяла ее движения. Лампа тряслась и как будто говорила: еще, еще. Споры и плесень ползли в задыхающийся рот Яги.

– Праздник, – говорила Яга. – Праздник.

А ветерок тем временем лег на кучку праха, въедающуюся в пупырчатый бетон. Притих, как будто прислушиваясь к истории его черных песчинок. И вдруг дунул, сгоняя его с козырька. Черное облачко метнулось вниз и никуда не делось.

– А-а-а! – Яга споткнулась.

В проеме двери сидел белый котенок и смотрел на Ягу желтыми глазами.

В воздухе расплескивалось жужжание насекомых. Яга спустилась с аптечной лестницы, припадая на железные перила. На последней ступени обернулась. Городские шумы обступили Ягу, и она даже приоткрыла пакет, будто собираясь наполнить его звуками. Весеннее насекомое примчалось из-за деревьев с вертолетным стрекотом, слишком резким для его худосочного тела, блеснуло узкими посеребренными крыльями и село на самый большой цветок в центре пакета. Яга провела по цветку ребром ладони, сгоняя эту мошку. Та, подвернув крыло, промаслила по пакету вниз и упала на асфальт, между стоп Яги. Большой палец правой ноги дернулся. На нем сидело облупленное пятно сливового лака. Яга стояла и оторопело смотрела себе под ноги, на мошку, притихшую на асфальте. Временами Ягу потряхивало, и она сгибала коленки, будто собиралась рухнуть перед мухой на асфальт, прося прощения. Не меняя позы, Яга подняла руку к лицу и вперилась в ребро ладони. Приоткрыла рот, словно поверить не могла, что одно движение ее медленной, налитой бессилием руки могло погубить такой стрекот.

Мошка лежала на боку, подогнув переднюю лапку – такую же тонкую и короткую, как черные черточки на ладони Яги. Над мошкой бугрились крупинки асфальта, уходили вглубь иголочные рытвинки. Яга, опершись о колено одной рукой, другую поднесла к асфальту, как будто собиралась погладить мошку выпрямленными и притиснутыми друг к другу пальцами. Она припадала все ниже, гладила воздух над мошкой, крошечное тело которой затекало смертью, а крылья почему-то блестели ярче. Движения Яги становились плавнее и длиннее. Казалось, она стряхивает с ладони черные черточки, чтобы они с головой нырнули в асфальтовые поры.