– Птица… – он высунул голову с балкона. – Птиц!

В комнату вошел Птица и быстро пересек ее, переступив одной ногой через Ваджика, другой – через Мишу.

– Ты смотри, что делается, – сказал толстый.

– Урну я видел, – сказал Птица.

– Ты там в углу посмотри, – сказал толстый.

– Сейчас, перчатку надену…

Птица вынырнул с балкона. В поднятой руке он держал шприц.

– Ребят, что-то мутноватый у вас крокодил. Как вы таким колетесь? – спросил толстый, выгружая свое крупное тело из узкого балконного проема.

– Че молчим?

Миша, расцепив пальцы на макушке, поднял голову. На шее выступил небольшой кадык. Опираясь локтями об пол, Миша прогнулся в копчике, глядя на Птицу исподлобья. Только пальцы его бессильно распяливались над головой, как сломанные ветви дерева с большими пятипалыми листьями.

Птица поднял шприц выше – вровень с желтыми лучами, бьющими из голой лампы под потолком. С того угла, откуда смотрел Миша, шприц совпадал с куском обоев, оставшимся на стене. Издалека узоры их походили на бледные привидения с продолговатыми головами, с размытыми макушками и двумя пузырями вместо щек. Их тела отчетливо начинались узкими плечами, а к низу оплывали в раздутый пузырь под бледно-свинцовым балахоном. Привидения будто держали в руках светильники или свечки и выплывали из сырой и заляпанной цементной стены, как из портала, открывшегося на том самом месте, с которого не смогли или не захотели содрать последний кусок обоев. Миша смотрел на обои через шприц, который Птица, нагнувшись, держал перед его лицом. Шприц был залит бледно-желтой мутной жидкостью. Свет лампы, проходивший сквозь его пластмассу, зажигал на стене свечи в руках привидений. Размывал их макушки, контуры балдахинов, и если смотреть на них долго под таким углом, как смотрел Миша, то можно было заметить, что привидения движутся – из стены вперед, в комнату – и выходят из своих границ.

У Птицы были мышиного цвета короткие волосы, бледно-голубые с серым оттенком глаза, желтоватая кожа, как у переболевшего гепатитом. Птица опустил шприц.

– Кубов шесть будет, – сказал он.

– Этого достаточно, чтоб ее закатать, – проговорил толстый.

Миша опустил голову и снова сомкнул пальцы на макушке.

– Это твой шприц? – толстый повернулся к Салеевой.

– Не мой, – ответила она.

– А чей?

– Я не знаю чей.

– Чей это шприц? – на этот раз толстый обращался к полу и дивану.

– Не мой, – сказала Старая.

– И не мой, – пискнула Анюта.

– А че, мой, что ли? – прикрикнула на нее Салеева.

Анюта так сильно сжала коленками кисти рук, что они могли отвалиться и упасть на голову Миши или Ваджика.

– Это не мой шприц, – затараторила Анюта. – Я вообще на балкон не выходила, и не кололась вообще.

– Старая! – крикнула Салеева. – Скажи, это не мой шприц!

Старая откинулась на спинку дивана и сделала козлиное лицо. Она молчала. Анюта сверкнула на Салееву глазами.

– Чей это шприц? – спросил толстый Анюту.

– Ее, – тихо сказала Анюта, больше не поднимая на Салееву глаз.

– Пальцем на нее покажи.

Анюта раскрыла коленки, из замка вырвалась рука, палец черкнул в воздухе по Салеевой. По телу Анюты прошла глубокая дрожь. Анюта снова поймала руку коленками. Гудь Салеевой покрыли красные пятна. Они росли прямо на глазах, словно полоски, оставленные кошачьими когтями, выходили из берегов. Пятна поднялись выше по шее, по подбородку. Пигментные разводы на носу начали отливать свинцом, словно и они быстренько напились крови, хлынувшей к голове. Салеева шумно выдохнула, и, кажется, горячая струя из ее ноздрей облетела всю комнату. Ваджик вдруг одернул свитер, словно обжегся.

Котенок закричал. Салеева сцепила на нем пальцы.

– Спортсменка, красавица, – усмехнулся толстый. – Ребенок. Квартира. Я понимаю, когда эти скалываются, – он кивнул на Ваджика с Мишей. – Но вы же – женщины…

– Между прочим, – звонко проговорила Анюта, – змей неспроста к Еве подошел.

– К протестантам ходишь? – спросил толстый. – Смотрю я, ловцы душ неплохо работают, а, Птица? Молодцы ребята, мо-лод-цы.

Толстый подошел к креслу. Расстегнул молнию на папке, вынул лист бумаги, повертел в руках, разглядывая буквы, положил лист на кресло и уселся.

– Давай, этого поднимай, – сказал он оператору.

Ваджик встал.

– Вавилон Варданян, – представился он, не ожидая, пока его спросят. – Начальник, а может, не надо камеру?

Говоря, Ваджик складывал губы и причмокивал, будто ел клубнику.

– Как не надо? – в голосе толстого послышалась усталасть. – Как не надо? – повторил он. – Вавилон, назовите адрес, по которому сейчас находитесь.

– А… это… Братеева, десять, кажется, начальник.

– Что такие глаза, Вавилон?

– Работаю много, сутками работаю, – сказал Ваджик.

– Где работаешь?

– На заводе, на «Уралмаше».

– Там что, наркоманов на работу берут?

– Я же не наркоман, – Ваджик смотрел на толстого, как собака смотрит на хозяина – блестящими преданными глазами. – Я стропальщиком работаю.

– Судим?

– Сто пятьдесят восьмая.

– То есть крадун?

– Нет.

– Сто пятьдесят восьмая – кража.

– Да, крадун. Тогда, начальник, крадун.

– Что украл?

– Магнитофон.

– Давно колешься дезоморфином?

– Три месяца. Устаю сильно на работе, начальник.

– Этих забирайте, – сказал толстый, показывая растопыренными пальцами на Анюту, Старую и Ваджика.

Один из омоновцев, отделившись от стены, подошел к Ваджику, отцепил от пояса наручники. Ваджик завел вперед мясистые руки, вдавив локти в живот. Омоновец защелкнул на них браслеты.

– Начальник, может, не надо? – с тоской Ваджик обернулся через плечо на толстого.

Омоновец толкнул его в спину.

– Начальник, а воды можно выпить? Пить хочется, – пересохшим голосом сказал он.

– Пусть пьет, – сказал толстый.

Анюта и Старая вышли за Ваджиком следом. Старая шла, откинув назад голову, ногами вперед, как будто верхняя часть тела тянула ее остаться в комнате.

Омоновец провел Ваджика в кухню. Взял с тумбы чашку, выплеснул из нее густые остатки чая в раковину, отвернул кран до упора. Струя брызнула в чашку. Вспенившись, вода потекла через край. Омоновец выключил кран и протянул чашку Ваджику. Тот обхватил ее двумя защелкнутыми руками, проелозил локтями по животу и раскрыл соединенные в запястьях руки, чашка попала в них, как в пасть к крокодилу. Ваджик глотал шумно, его кадык ходил по горлу. Кухню заполнило вжиканье колес красной машинки по столу, детское равномерное сопение через рот и судорожные глотки с почти слышным движением кадыка.