Птица достал из-под раковины мусорный пакет и вытряхнул его на пол. Наклонился, разглядывая кучку из пустых сигаретных пачек, мокрых спичечных коробков, грязной тряпки со следами йода и крови и трех блестящих конфетных фантиков.

– Пацан, – сказал Птица, выпрямляясь. – Конфеты сегодня ел?

Мальчик, сидя к нему спиной, продолжал водить машинкой по столу.

– Пацан, – Птица дотронулся до его головы. Мальчик обернулся. – Конфеты сегодня ел? – повторил вопрос Птица.

– Нет, – сказал мальчик. Он прилег головой на стол, подложив под нее руку, и внимательно, не отрывая глаз, следил за машинкой, которая на скорости приближалась к его зрачкам. Когда машинка, описав полукруг, заехала за голову, мальчик проговорил: – Вчера ел.

Толстый навалился на подлокотник. Темный угол съедал его голову. Покатые плечи в бежевой куртке отчетливо прорисовывались в кресле. Тонкая шерстяная рубаха с тремя белыми пуговичками у горла мягко обнимала рыхлый живот. Его лицо, до которого лампа плохо доставала, выглядело обескровленным. На лбу чайкой раскинулась морщина, по форме, но не в длину, совпадающая с контуром верхней губы и краем волос, клином заходящих на лоб посередине. Щеки висели. Золотая цепочка с крупными звеньями западала в потные складки шеи. Темные глаза ничего не выражали, как будто их верхний, самый глянцевый слой стерся от возни по шершавым стенам.

– Что, давно колешься? – спросил он Мишу, поставленного на середину комнаты.

Миша, пошатываясь, стоял под лампой, на одной его ноге черная брючина собралась гармошкой. Лампа била ему в темя, скашивая макушку. Миша отбрасывал на стену тень – высокую, сутулую и крюкастую. Казалось, тянувшуюся из самого темного нутра подвала, пустившую глубокие корни в земле, и готовую наброситься на толстого, избивая его короткими сильными ударами. Готовую крюком на конце руки вспороть его рыхлый живот, на который он сейчас опирался папкой и что-то писал. Когда Миша шевелился, тень расплескивалась и принимала самые уродливые формы. Оторвись толстый сейчас от листа, подними глаза к крупчатой цементной стене, он бы убоялся.

– Через полгода сдохнешь, – сказал он Мише, не отрываясь от букв.

– Все когда-нибудь умрут, – бесцветно отозвался Миша.

– Упороться и забыться? – ручка в толстых пальцах замерла, но пошла писать снова.

– Расслабиться.

Салеева откинулась назад. Стул встал на задние ножки, спинкой ударившись о батарею и придавливая руки Салеевой, пристегнутые сзади наручниками. На подоконнике подскочили кружки, электрический чайник и упаковка рафинада, белый аппарат кнопочного телефона, отстегнутый от розетки, почти пустая банка растворимого кофе и папки для файлов в углу. Фиолетовые коленки Салеевой задрались вверх. По икрам пошли мурашки, поднимая дыбом короткие золотистые волоски.

С одного боку от нее стоял стул, на который были свалены ее вещи – черная дерматиновая сумка и бледно-голубая куртка. С другого – стол. За ним сидел худой молодой мужчина со впалой грудью. Его светло-каштановые волосы, коротко подстриженные спереди, сзади жидкими прядями спускались до плеч по затылку. У него был острый подбородок, из которого лишь кое-где проклевывались черные волоски. Из тонкой шеи торчал острый кадык. Левая бровь была опущена, а правая вскинута, что делало его похожим на Пьеро. Густые темные ресницы сильно оттеняли глаза, и цвета зрачков было не разглядеть.

За столом в противоположном углу сидела молодая женщина с разделенными на прямой пробор и гладко зачесанными черными волосами. Белая рубашка топорщилась на ее выдающихся грудях. Маленькая белая пуговица у выреза еле сдерживала их мягкую тяжесть. Из-под стола были видны ее круглые с ямочками коленки в черных капроновых колготках, край синей юбки и полуботинки с острыми носами. Женщина сидела, уткнувшись в бумаги, разложенные на столе.

Салеева отпустила стул и тут же снова откинулась назад, цокнув по батарее наручниками. Чашки звякнули. Руки, ударившись о батарею, оттолкнулись от нее, и стул снова встал на четыре ножки. Салеева откинулась снова и ударялась о батарею, пока ее руки не стали похожи на отбивные. С каждым разом полеты стула назад становились сильней и короче, только паузы между ними удлинялись. Салеева, делая рывок и возвращаясь, не отрывала глаз от красно-коричневой двери, ведущей в темный коридор. На дверь у ручки была наклеена ободранная бумажка с печатью и полоской неразборчивого шрифта. Салеева смотрела на нее и в паузах между шатаниями как будто хотела разобрать, что там написано.

– Это что тут у вас происходит? – в комнату из коридора заглянул лобастый мужчина.

Двойное оконное стекло ярко отразило его голубые джинсы и золотое обручальное кольцо. Длинные плоские лампы на потолке распыляли по поверхности темного стекла световую муть. От этого казалось, что темнота заперта, как в коробке, между двумя оконными рамами. И сама комната казалась запертой – между темным окном и темным коридором. Салеева сделала судорожный вдох, смяв тишину в гармошку, и откнулась снова.

Только что вошедший мужчина подошел к ней и дернул спинку стула. Салеева качнулась, как тряпичная кукла, набитая соломой.

– Нормально сиди, – сказал он.

– Крокодильщица с Братеева, – проговорил худощавый.

– Что, тварь хвостатая, – наклонился к ней лобастый, – будем про подельников рассказывать?

– Я ниче не знаю, – сказала Салеева.

– А если так? – худощавый достал из ящика стола, за которым сидел, смотанный черный пакет.

Он положил его на чистый лист бумаги. Скрученный и мятый, он был похож на внутренний орган. В тишине пакет начал распускаться, еле слышно хрустя, и казалось – сейчас поползет со стола. Салеева резко отвернулась.

– Ну? – лобастый пнул ножку стула.

– Ниче не знаю, – сказала Салеева. – У меня нет никаких подельников.

– А притон у кого накрыли? – спросил худощавый.

– Ниче не знаю.

Худощавый прикоснулся пальцем к кончику носа. Тем же пальцем потянул к себе уголок листа. Взял пакет обеими руками и начал его разворачивать. Пакет настойчиво зашуршал. Худощавый нырнул в него рукой и вынес на свет прозрачный пакетик с белым порошком. Положил его на край стола, ближе к Салеевой.

– А так?

Салеева напряженно повела шеей и, едва поймав пакет глазами, быстро отвернулась.

– Так тоже не знаю, – было слышно, как она разлепила пересохшие губы.

– К тебе весь район ходит, Алена Леонидовна, – мягко сказал худощавый. – Все ты знаешь, только нам не говоришь. Давай ты нам сейчас все расскажешь, потом мы выйдем, ты взболтнешь, вмажешься.

Он вздохнул с присвистом. Лобастый отошел к двери и, взявшись за ручку одними пальцами, внимательно смотрел на Салееву. Худощавый смял пустой черный пакет и положил его на стол. Криво усмехнулся. Его бровь сильнее поползла вниз, будто усмешка, потянув за невидимую ниточку, опрокинула всю половину лица.