class="title6">

Колыбельная

Тихо и нежно издалека,

    Западный ветер, повей!

И возврати издалека

    Милого к нам поскорей.

Не разбудив урагана в пути,

Над озаренной пучиной лети

    Лунного света быстрей!

Видишь – в спаленке спит мой маленький, спит.

Тихо и нежно спи-засыпай,

    Глазки покрепче закрой —

Спи безмятежно, баюшки-бай:

    Матушка рядом с тобой.

Дремлет луна в золотых небесах,

Папин кораблик на всех парусах

    Мчится к сыночку домой.

Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.

Эльфийские рожки

На стены замка лег закат,

    Над ними горы в яркой сини;

Блистая, скачет водопад,

    Лучится озеро в долине.

Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,

Кружит среди вершин – витая, тая, тая…

Прислушайтесь! Из-за реки

    Так ясно и неумолимо

Звучат эльфийские рожки

    И тают, словно струйки дума.

Труби, рожок, труби! Таинственно-простая

Мелодия, лети – витая, тая, тая…

Любимая! Умолкнет шум

    Военных труб и флейт пастушьих;

Но эхо наших смертных дум

    Пробудит отклик в новых душах.

Труби, рожок, труби! Пусть эхо, улетая,

Кружит среди вершин – витая, тая, тая…

Из цикла «In Memoriam»

LIV

О да, когда-нибудь потом

    Все зло мирское, кровь и грязь,

    Каким-то чудом истребясь,

Мы верим, кончится добром.

У каждого – свой верный шанс;

    Ничто не канет в никуда,

    Как карта лишняя, когда

Господь закончит свой пасьянс.

Есть цель, невидимая нам:

    Самосожженье мотылька

    И корчи в глине червяка,

Разрезанного пополам —

Все не напрасно; – там, вдали,

    Где нет зимы и темноты,

    (Так мнится мне) для нас цветы

Неведомые расцвели…

Но кто я, в сущности, такой?

    Ребенок, плачущий впотьмах,

    Не зная, как унять свой страх

В кромешной темноте ночной.

Сонет

Певцы иных, несуетных веков:

Старик Вергилий, что с утра в тенечке,

Придумав три или четыре строчки,

Их до заката править был готов;

И ты, Гораций Флакк, что для стихов

Девятилетней требовал отсрочки,

И ты, Катулл, что в крохотном комочке

Оплакал участь всех земных певцов, —

О, если, глядя вспять на дольний прах,

Вы томики своих произведений

Еще узрите в бережных руках,

Ликуйте, о возвышенные тени! —

Пока искусства натиск и размах

Вас не завалит грудой дребедени.

Frater ave atque vale[6]

Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,

Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.

Над смеющейся волною здесь, o Sermio venusto,[7]

Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.

Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:

До свиданья, братец милый, frater ave atque vale!

Здесь, среди развалин римских, пурпуровые соцветья

Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.

И шумит на бреге Гарды над сверканием залива

Сладкозвучного Катулла серебристая олива!

За волнолом

Закат вдали и первая звезда,

    И ясный дальний зов!

И пусть теперь у скал замрет вода;

    К отплытью я готов.

Пусть медленно, как сон, растет прилив,

    От полноты немой,

Чтобы безбрежность, берег затопив,

    Отхлынула домой.

Пусть колокол вечерний мерно бьет,

    И мирно дышит бриз,

Когда пройду последний поворот,

    Миную темный мыс.

Развеется за мной, как морок дня,

    Береговой туман,

Когда мой Лоцман выведет меня

    В открытый океан.

Эдвард Лир

1812–1880

Лир – общепризнанный классик английской поэзии абсурда. Он родился в Лондоне, в бедной многодетной семье. С юных лет подрабатывал рисованием, иллюстрируя зоологические атласы. В качестве художника-анималиста был приглашен в имение графа Дерби, где раскрылся его дар карикатуриста и автора смешных детских стихов. Его первая «Книга нонсенса», вышедшая в 1846 году, имела огромный успех. В дальнейшем он издал еще две книги нонсенса (так он сам называл жанр коротких стишков, которые впоследствии стали именовать «лимериками»). В связи со слабым здоровьем Лир переехал в Италию. Много путешествовал по Средиземноморью, рисуя пейзажи и продавая свои работы английским туристам. Дружил с лордом Теннисоном и сочинял музыку к его стихам, писал смешные письма друзьям, украшая их портретами самого себя и своего любимого кота Фосса.

Дядя Арли

Помню, помню дядю Арли

С голубым сачком из марли:

    Образ долговяз и худ,

На носу сверчок зеленый,

Взгляд печально-отрешенный —

Словно знак определенный,

    Что ему ботинки жмут.

С пылкой юности, бывало,

По холмам Тинискурала

    Он бродил в закатный час,

Воздевая руки страстно,

Распевая громогласно:

«Солнце, солнце, ты прекрасно!

    Не скрывайся прочь от нас!»

Точно древний персианин,

Он скитался, дик и странен,

    Изнывая от тоски:

Грохоча и завывая,

Знания распространяя

И – попутно – продавая

    От мигрени порошки.

Как-то, на тропе случайной,

Он нашел билет трамвайный,

    Подобрать его хотел:

Вдруг из зарослей бурьяна

Словно месяц из тумана,

Выскочил Сверчок нежданно

    И на нос к нему взлетел!

Укрепился – и ни с места,

Только свиристит с насеста

    Днем и ночью: я, мол, тут!

Песенке Сверчка внимая,

Дядя шел не уставая,

Даже как бы забывая,

    Что ему ботинки жмут.