— И как?

— Что как?

— Все закончилось? Ты сказала «был»?

— Разве важно, как все заканчивается? В смысле, в любви. По-моему, только начало имеет значение, — фыркает она, сдувая волосы с лица.

— Мы пришли.

Я прохожу вслед за ней в узенький зальчик, где вдоль выкрашенных синей краской стен ютятся витрины, уставленные подержанными мобильными телефонами. Продавец поднимает взгляд от газеты и следит за нами уголком своих темно-коричневых глаз.

— Ты ведь понимаешь, что большинство этих телефонов — ворованные? — шепчу я ей на ухо, вертя в руках запрещенную к провозу в самолете модель «Самсунга».

— Ну и что, тут дешево. Все равно мне этот телефон на один раз.

— Но, покупая ворованное, ты поддерживаешь преступность, — говорю я, аккуратно возвращая аппарат на место.

— Сказал человек, который сегодня пытался хакнуть чужой телефон и установить на него шпионскую программу.

Я цокаю языком.

— С твоего согласия и участия, между прочим.

— Хватит уже, а то я заподозрю тебя в наличии двойных стандартов. — Лиза косо улыбается и поднимает с полки один из аппаратов.

Расплатившись, мы выходим из магазина.

— Теперь надо взять каких-нибудь бутербродов и пойти посидеть на площади возле Центра современного искусства. Там собачий парк. Любишь собак?

— Да.

— У меня всю жизнь собаки. А у тебя?

— Была, в детстве.

Я вспоминаю Брута, его большую слюнявую морду у себя на коленях и, впервые за много лет, испытываю при этом нежность, вместо бессильной ярости.

Лиза заходит в булочную, берет какие-то багеты и пару банок кока-колы и теперь несет еду в бумажном пакете, прижав к груди, как бесценное сокровище. Мы все идем и идем, мимо опущенных ставен, закрытых до вечера баров, разрисованных политическими призывами и признаниями в любви из баллончика, мимо попрошаек, растянувшихся возле банкоматов в преддверии ночного улова, сквозь музыку и свет из окон, потом сворачиваем в узкий проход между домами. За нами сворачивает какой-то мужчина в очках и с залысинами, он несет под мышкой потрепанный кожаный портфель и насвистывает какой-то смутно знакомый мотив. Звук эхом отдается от стен проулка и улетает ввысь, растворяясь в воздухе вместе с дымом Лизиных сигарет. Она провожает его долгим взглядом.

— Знаешь его?

— Нет, просто он похож на какого-то поэта.

— Поэта?

Она смотрит куда-то поверх крыш, медленно декламирует:

— Никто не видел, как, взявшись за руки, мы шли в ночной тьме и любовались заревом заката. Огромный пылающий шар садился за далекими холмами, и порой я чувствовал его жар в своих ладонях. Я вспоминал тебя[35].

Мы выходим на площадь, с одной стороны окруженную высокой стеной, с другой — зданием арт-центра. Посредине, в сквере, длинноухий охотничий пес валяется в пыли на спине и дрыгает задней лапой, пока ему чешет пузо стайка детей. Рядом снует пара золотистых пуделей, то и дело тыкающихся носом в коленки своей престарелой хозяйке, которая болтает с продавцом газет. Мы прошли чуть дальше, Лиза забирается на краешек лавки. Я опускаюсь рядом с ней.

Она откидывает волосы со лба и, порывшись в карманах, вытаскивает пачку сигарет.

— Откуда ты знаешь имена писателей и стихи наизусть? — спрашиваю ее я, откусывая от предложенного мне багета.

— Тебе правда интересно?

— Ну да.

— Я — филолог по образованию.

— Ого, а как же тебя занесло в айти?

— Это уже вопрос не ко мне, а к устройству этого мира, в котором нет места гуманитарным наукам. — Она прикуривает сигарету от дрожащего огонька. Почти у наших ног с грохотом тормозит парень-скейтер в клетчатой рубашке нараспашку, охотничий пес бежит к нему и облизывает лицо длинным лиловым языком. — Люблю приходить сюда и смотреть на них. Тут видно настоящую любовь. А еще мне нравятся скейтеры, — она кивает на парня с собакой, к которому присоединилось еще двое ребят с досками.

— Ностальгия?

— Да ну, мне всего-то двадцать четыре.

— Тогда почему? — Я откусываю еще кусок багета и запиваю сухую царапающую горло булку кока-колой.

— Ну, просто мне нравится их жизнь, они, с одной стороны, свободны, а с другой — часть чего-то, они принадлежат чему-то большему, они никогда не одни, пока у них под ногами доска, а под доской — асфальт.

Я задумываюсь над ее словами.

— Я всю свою жизнь пыталась найти себя через разные вещи, понимаешь, типа, кто я, «Слизерин» или «Гриффиндор»[36], тим Эдвард или тим Джейкоб[37], «Оазис» или «Блер»[38]. Или через других людей, друзей, начальников, учителей, кумиров, любовников, я пыталась увидеть себя в них, создать себя такую, которая была бы всем нужна и интересна, которую бы приняли в это самое «большее», как будто это какой-то закрытый клуб. — Лиза ставит банку колы на землю и вытягивает ноги перед собой. — Мне двадцать четыре года, а я все никак не выберусь из подростковых проблем. Вот скажи мне, поживший в разных странах мультикультурный человек, это нормально — задаваться вопросами самоидентификации в таком возрасте?

— Думаешь, я знаю? Взгляни на меня. Я сисадмин в бегах, которого преследуют из-за файлов, которые какой-то чувак из Интернета хранил на секретных серверах.

Лиза смеется, на этот раз я не сомневаюсь в ее искренности.

— А кстати, есть идеи, что это за файлы?

Я только пожимаю плечами.

— Может, сервер можно взломать? Ты же компьютерщик…

— Лиза, я не хакер, я — сисадмин. Я не умею взламывать пароли, я только их выдаю, — вру я, вспоминая ее пароль — имя собаки + год рождения.

— Не принижай себя.

— Я не принижаю, я говорю тебе правду.

— Ты слишком плохо о себе думаешь, — говорит она, повернувшись ко мне вполоборота. Свет от фонаря бликует в ее черных волосах.

— Так расскажи мне, как филолога занесло в мир айти? — спрашиваю я ее, наблюдая, как парень на скейте, на вид не старше пятнадцати, подлетает выше своего роста и приземляется на доску. У Иды Линн был скейтборд в школе, вдруг вспоминаю я. Розовый с черными черепами. Возможно, он все еще лежит у нас в квартире, где-то в недрах шкафа, куда я не залезаю.