ногу больше не крутило, видно, от покоя. Он поймал её за руку, оглянулся, не видит ли Мария, та возилась у бадьи с посудой, не смотрела на них. Он потянул к себе, она послушно встала рядом, а Волков обнял её за талию, потом и к заду руку опустил. Бригитт покраснела, как краснеть умеют только рыжие (и шеей, и ушами, и лицом), улыбалась виновато да поглядывала в сторону кухарки. А он нагнулся, зацепил подол её платья и стал его задирать вверх, ведя туда же и руку, и, как поднял руку выше её колен, в том месте, где кончались её чулки, так она встрепенулась, как будто вспомнила что. Руку его оттолкнула, подол одёрнула и, расправив юбки, сказала негромко:

— У супруги вашей сейчас дни для зачатия лучшие, к ней ступайте.

— Да к дьяволу её, даже не вышла встретить мужа, спит пусть, — отмахнулся он и снова попытался схватить за юбки.

Но Бригитт не далась, была, вдруг, строга с ним:

— Нет, все только и говорят, что наследника у вас нет, что наследник вам нужен, так идите и делайте его.

— И кто же это говорит? — Поинтересовался Волков.

— Все! И офицеры ваши первые так говорят. Идите к жене, а как у неё лучшие дни пройдут, так ко мне будете ходить. Я подожду вас.

При этом госпожа Ланге сама, не брезгуя чёрной работой, стала убирать со стола посуду за ним, этим сообщая ему, что разговор закончен.

Она была права, конечно. Он поймал её руку, милую, тонкую руку в редких светлых веснушках, и поцеловал её. Она потом руку забрала и понесла посуду к Марии. А он поднялся и, тяжко хромая, пошёл по лестнице наверх, в опочивальню. Комната была не заперта. На тумбе у стены тонкой жёлтой ниточкой горел ночник. Он подошёл к кровати и стал глядеть на жену. Только голова видна из перин. Нет, не Брунхильда и не Бригитт. Спит курносая, щёчки пухлые, волосы сальные из-под чепца торчат, рот открыт, храпит ещё. Нет, не Бригитт и не Брунхильда. Но поместью нужен наследник, он сел, на свою половину кровати, стиснув зубы, стянул сапог с больной ноги, отдышался, снял второй, снял шоссы, панталоны и, кинув всё это на пол, полез к жене под перину. Только он прикоснулся к ней, едва взял её за грудь, так она проснулась и сразу стала недовольна. Сразу голос у неё был обижен:

— Да что же вы будите опять меня!

— Потому что вы мне жена, а я только что приехал, вот и бужу я вас, — отвечал он, стараясь задрать ей ночную рубаху, — и не будь у меня нужды, так я бы вас и не будил.

А она, придерживая свою ночную рубаху и крепко сдвигая ноги, отвечала ему раздражённо:

— Господи, да когда же вы меня оставите в покое?

— Извольте исполнять свой долг, — зло сказал кавалер.

— Оставьте же меня, от вас смердит конюшней, словно с конём лежу в кровати, — хныкала Элеонора Августа.

Она стала еще и сопротивляться ему, вырываться, словно он был ей не муж, а чужой мужчина.

Он устал, не мыться же ему идти сейчас, сил у него больше не осталось. Он оторвался от жены и лёг на спину. Значит, конём он смердит? Ну, а чем ещё должен пахнуть рыцарь, как не конём и кровью? Вы, госпожа Эшбахт, не за царедворца выходили замуж. Уж не помадами муж ваш должен пахнуть!

Да и чёрт с ней, с этой дурой. Пусть спит. Завтра он помоется, и пусть она хоть что-нибудь попробует ему возразить на его законные требования.

Он закрыл глаза и сразу уснул. Первый раз за последние четыре ночи он заснул по-настоящему крепко.

Глава 23

Завтрак он проспал, приходили его будить к столу, да он гнал всех прочь, так не высыпа́лся за последние дни, что сейчас встать не мог.

Насилу к десяти часам утра вылез из перин, не обуваясь и не одеваясь толком, похромал вниз. Пить хотел. Там, за столом, жена и Бригитт сидели, к ним сестра приехала, говорили о чём-то своём, о женском. Надо было, конечно, в чистое одеться, как подобает, да лень было, сел за стол в недельной рубахе, как был, женщины стали ему предлагать еду. Он был голоден, всего хотел, но перед этим приказал:

— Мария, вели дворовым воду греть, мыться буду.

Жена сидела, губы поджав, смотрела на него неодобрительно, сестра так и старалась хоть что-то для него сделать сама, а госпожа Ланге следила за всем этим внимательно, то на госпожу Эшбахта поглядит, то на господина Эшбахта глянет многозначительно.

По взгляду её Волков понял, что Бригитт есть, что ему сказать. Но пока тут же жена сидит с видом недовольным, она будет молчать.

Сестра Тереза, с недавних пор носившая фамилию Рене, забрала у Марии миску с варёными яйцами, сама стала брату чистить их, пока он ел очень вкусную фасоль в хлебной подливе с жареным салом и луком. Мария уже поставила на стол чашку с топлёным молоком и мёд в маленьком горшочке, хлеб ещё тёплый положила на стол, прикрыв его рушником.

Отличная домашняя еда, теплая вода в огромней кадке, хороший дом, заботливые женщины — это было бы прекрасное утро для стареющего отставного солдата тридцати пяти лет. Если бы не кислый вид жены и мысли о непростом будущем, так можно было считать себя счастливым. Он с удовольствием взял почищенное сестрой яйцо, оно было ещё тёплым:

— Сестра, а почему вы пришли без моих племянниц?

— Приведу, когда пожелаете, — отвечала Тереза пододвигая ему маслёнку, чтобы он мог бросить масла на яйцо.

— Приводите, я скучаю по ним, — сказал он и уже хотел откусить яйцо, как дверь в обеденную залу отворилась, на пороге показался Максимилиан.

Волков так и замер с этим аппетитным яйцом. Он уставился на своего оруженосца с укоризной, видя, что тот пришёл по делу:

— Ну?

— Увалень с Гренером приехали, торопятся вас видеть.

Кавалер отложил яйцо, вздохнул и сказал:

— Зови.

Хорошие были эти молодые господа, и Увалень был хорош по-своему, и Карл Гренер тоже, но толком говорить они не умели. Говорили сбивчиво, бестолково и по-разному.

Волков понял из их слов, что они сторожили дорогу на холмах, как и велел кавалер, и поутру встретили купчишку, что вёз в Эшбахт соль и всякое другое, а этот купчишка сказал им, что следом за ним из Малена по южной дороге пошли добрые люди при