Знаю, на эти вопросы вряд ли есть однозначные ответы. Возможно, однажды жизнь покажет, на ту ли лошадь нужно было ставить. Но пока я считала, что каждый человек имеет право на ошибку, Олька же была непоколебимо уверена в своей правоте и своем черно – белом взгляде на жизнь. Единственный, на кого он не распространялся – был её обожаемый, неповторимый папа.

То, с какой легкостью Прохода оправдывала и прощала его косяки, поразило меня. Уже на следующий день после скандала она сожалела, что высказала ему свои претензии и ужасно переживала из-за ссоры с ним, при этом она совершенно не делала скидок матери и не собиралась перед ней извиняться.

Несмотря на моё далёкое от объективности отношение к Ларисе, я была возмущена такой несправедливостью, о чем не преминула высказаться. В ответ получила довольно пространные объяснение.

Олька вроде как все понимала и не снимала с отца ответственности, но злиться на него не могла. Для неё он с детства был неким ярким праздником, с которым допустимы вольности и нарушения правил, тогда, как мать – монохромная обыденность со всеми её строгими порядками и нудной дисциплиной.

Пожалуй, это был самый буквальный пример поговорки: «Что посеял – то и пожал!». Но, черт побери, до чего же возмутительный!

– Я – папина дочка. Всегда была и буду, – разводила Олька руками, признавая свою предвзятость, вызывая у меня негодование.

Вот только бесилась я не столько из-за Ларисы, сколько в целом из-за того, что Прохода на мужские проступки смотрела, как оказалось, проще, чем на женские.

– Что с них взять?! – говорила она про отца и Ваньку, в то время, как матери и Шумилиной прилетало от неё по-полной программе. После такого разноса я не сомневалась, что меня ждёт та же участь: на Олькином суде главной подсудимой буду, прежде всего, я, а Долгов наверняка получит оправдательный приговор.

Естественно, меня это злило, и я спорила с Проходой, но это было столь же эффективно, как пытаться что-то объяснить слепому на пальцах.

Вообще неделя у нас получилась очень насыщенной в плане общения. Мы и ругались, и мирились, и плакали, и смеялись…

Такой откровенной, честной и до боли обнаженной я никогда не видела Ольку. Уверена, этого она мне тоже не простит, когда вскроется правда. Но я не могла остаться в стороне, не могла не поддержать.

Пусть на чаше моих внутренних весов любовь к Долгову перевесила, но она не вытеснила любовь к Ольке, не уничтожила ее. Я все так же любила и знала, что буду любить даже, когда она возненавидит меня.

От этих размышлений привычно что-то сжимается внутри и начинает поднывать.

– О чем задумалась? – спрашивает подруга, грея ладони о кружку с глинтвейном.

Мы сидим на закрытой террасе в нашей любимой кофейне. Молодых улетел обратно в Детройт, так что теперь можно было вздохнуть свободно и начать выходить «в свет», что мы и сделали. Однако радости по этому поводу совершенно не испытывали. Олька, конечно же, старалась казаться бодрой, но я -то все видела. Больше не было той смешливой, полной энергии и жизнелюбия девчонки, заряжающей все вокруг. Передо мной была совершенно другая Олька, словно вместе со слезами она выплакала какую-то неуловимую часть себя: что-то беззаботное, кипучее, легкое… Из нее и в самом деле, будто ушли все краски, отчего становится невыносимо горько.

– Не жалеешь? – кивнув на часы, спрашиваю прямо, зная, что Прохода поймет. Ванька в это время должен был долететь.

Олька усмехается сквозь слезы и достает сигареты.

– Ты ведь еще можешь ему позвонить, – предпринимаю последнюю попытку достучаться до нее.

– Зачем? – закурив, спрашивает она с напускным безразличием. – Я верила ему, когда он врал мне, глядя прямо в глаза. Теперь он за тысячи километров, а я больше не верю. Что на этом можно построить, кроме ссор, истерик и подозрений?

Я не знала, что ответить на ее вопрос. Не было у меня контраргументов. Без доверия, да еще на расстоянии построить что-то действительно невозможно, только доломать, но я все равно, вопреки логики и разума, считала, что для настоящей любви нет ничего невозможного. Однако, понимая, что Олька для себя все окончательно решила, оставляю свое мнение при себе.

– Что будешь делать с Шумилиной?

– А что с ней можно сделать? Тварь она и в Африке тварь, – вздыхает Олька тяжело и, устремив задумчивый взгляд в окно, добавляет. – Но натравить тусовку, конечно, придется.

– Так говоришь, как будто тебе в тягость, – удивляюсь я. После всего, что было сказано ей в адрес Шумилиной, месть казалась мне вполне закономерной, но ответ обескураживает.

– А ты, как думаешь, Насть? Я с ней с семи лет.

– Не знаю, что думать, Оль. Иногда я тебя не понимаю.

«Как и твоего отца, и вашу странную любовь.» – добавляю про себя. Олька со смешком разводит руками. Хочу спросить, не помирились ли они с отцом, но тут у меня начинает звонить телефон.

В надежде, что это Долгов, торопливо лезу в сумку, хоть и знаю, что все равно скину звонок. Но я так сильно соскучилась, что мне сейчас достаточно увидеть любимые инициалы на дисплее.

Увы. Это мама.

– Да, мам, – не скрывая своего разочарования, отвечаю недовольно.

– Немедленно приезжай домой! – обрушивается на меня дрожащий, на грани истерики голос.

– Что…  случилось?  – сразу же поняв, что это не типичный припадок, выдавливаю еле слышно.

– Домой! Живо! – орет она не своим голосом, отчего у меня сердце обрывается и начинает грохотать, как сумасшедшее.

– Может, ты сначала объяснишь, что происходит?

– Это ты мне сейчас объяснишь, откуда у тебя кольцо за несколько миллионов долларов!

Если существовала какая-то фраза, способная остановить время и разделить его на «до» и «после», то это была именно она.

Словно лавиной меня накрывает паникой. Перед глазами темнеет и становится нечем дышать. Мама продолжает сыпать угрозами, Олька что-то обеспокоено спрашивает, а я не могу пошевелиться и выдавить из себя хоть какой-то звук. Мысли лихорадочно мечутся, подстегивая, прямо сейчас сбежать куда – нибудь подальше.

Не знаю, как прощаюсь с Олей; как оказываюсь в машине и что говорю водителю. Всё на автомате, на адреналине. Сердце стучит так, что отдаётся в ушах.

Пытаюсь успокоится, вспомнить дыхательную практику, но ни черта не получается. На языке крутится сотня матов и я крою себя на чем свет.

Дура! Идиотка! Безмозглая курица!

Ведь знала, что нужно увести кольцо в снятый Долговым дом, положить в сейф к другим украшениям и забыть, пока ситуация не разрешится. Но нет, я опять включила сантименты. Мне необходимо было каждую ночь напоминать себе, что поездка в Париж – это не плод моей фантазии.

Что ж, теперь мама сделает её настолько реальной, что мне и не снилось.