«Какая точность!» – подумала Амалия. Ни малейшего колебания, когда актер перечислял, кто где жил. Свидетель с хорошей памятью – это всегда ценно. И то, что он сказал «у меня была каюта», крайне любопытно. Вообще-то, каюта была на двоих, на него и Еву Ларжильер, но о ее присутствии Шарль даже не обмолвился. Хотел вычеркнуть бывшую любовницу из памяти? Почему?

– Вы хорошо их знали? Я имею в виду людей, которые находились на борту «Любимой»?

– Кого как, – пожал плечами Шарль Морис. – С Рейнольдсом раньше пересекался редко. Буайе знал довольно хорошо, он пытался что-то сочинять для театра. Эттингер делал декорации для нескольких пьес, в которых я играл. Анри Невер – уважаемый драматург, я видел его пьесы, еще когда учился в школе, – театр приезжал к нам в Лион на гастроли.

«И снова – ни слова о Еве Ларжильер, – отметила про себя баронесса. – Только на сей раз Шарль промолчал и о Женевьеве Лантельм. О-хо-хо, тяжело же будет вас разговорить, мсье Морис!»

В дверь вбежала голубоглазая девочка, таща за собой растрепанного мишку. Нимало не смущаясь присутствием незнакомых людей, она стала теребить Шарля, чтобы тот пошел с ней играть. Потом ребенок все-таки заметил Амалию и Видаля, смутился и закрылся своей игрушкой.

– Пьер, – мягко вмешалась Амалия, – пойдите поиграйте с малышкой, а я пока побеседую с ее папой, хорошо?

Журналист хотел сказать, что у него нет опыта игры с детьми, но, бросив взгляд на лицо спутницы, смирился. Актер пытался возражать, но тут Амалия объявила, что у Видаля четверо своих детей и вообще тот обожает возиться с малышами. Она прекрасно понимает, что своим посещением они помешали отдыху Шарля… Ведь его можно называть так, просто Шарлем? Словом, Видаль будет только счастлив поиграть с его дочерью, пока они тут будут разговаривать о делах давно минувших дней.

Едва девочка, обрадовавшись новому развлечению, увела журналиста за собой, Амалия очаровательно улыбнулась и закрыла блокнот, заявив:

– А теперь поговорим. Только, может быть, пересядем на диван? Солнце мне светит в глаза, а я уже не так молода…

И не успел Шарль опомниться, как они уже сидели рядом на диване, и Амалия доверительно смотрела ему в глаза. Баронесса Корф не выступала на сцене, но отлично знала, что такое переиграть партнера и какими методами можно этого добиться.

– Давайте перейдем к сути дела. Вы там были, Шарль, и вы производите впечатление очень неглупого человека. У меня только один вопрос: кто? Кто ее убил?

Шарль Морис усмехнулся и скрестил руки на груди. К слову, типичный жест закрытого человека.

– Судьба, – ответил актер на вопрос собеседницы.

– У этой судьбы есть имя?

– Да. Жозеф Рейнольдс.

– Почему вы так решили?

– Не я. Все.

Когда надо, Амалия была на редкость терпелива, но сейчас у нее возникло впечатление, что она пытается извлечь улитку, которая все глубже и глубже забирается в раковину.

– Давайте поговорим все-таки о вас, – настойчиво продолжала баронесса. – Вы слышали, как Рейнольдс угрожал ей? Видели что-то, что могло навести вас на такую мысль?

Шарль Морис заколебался. Амалия видела: тот не готов еще раскрыться. Нет, пока речь шла лишь о том, чтобы он хоть чуть-чуть приоткрылся.

– Я ненавижу вспоминать ту поездку, – обронил актер.

– Из-за того, чем все закончилось?

– Нет. Мне там было плохо. Вообще.

Амалия пристально посмотрела на него.

– Почему? Пассажиры яхты позволяли себе насмешки над вами? Как-то задевали вас?

– Да нет, не посмели бы в присутствии Евы, – усмехнулся Шарль. – Она-то за словом в карман не лезла. Дело было в другом.

– В чем?

Глаза Шарля потемнели.

– Я хотел сбежать оттуда, – заговорил наконец актер. – А яхта двигалась как черепаха. Эти бесконечные реки, каналы, шлюзы… Мне все надоело. Я считал дни до конца поездки. И вот прибыли в Германию. Прекрасно, думал я, сейчас поднимемся по Рейну до Франкфурта, а потом вернемся. Я взял из библиотеки карту и каждый день отмечал пройденное расстояние. Карта была огромной, а мои отметки просто крошечными. Я приходил в отчаяние…

– Почему вы хотели оттуда сбежать, Шарль?

Пауза.

– Моя жена и я… мы ждали ребенка. Первого. Мы не были женаты, потому что…

– Ева Ларжильер этого бы не поняла, – пришла ему на помощь Амалия. – Продолжайте.

– А я от нее зависел. – Шарль Морис скривился, словно проглотил что-то кислое и горькое одновременно. – Да, все верно. Моя жена на семь лет старше, но я обычно говорю, что на пять. Мы вместе уже двенадцать лет, и, я надеюсь, никогда не расстанемся и мне повезет умереть раньше ее.

– Вы так ее любите? – спросила Амалия.

– Да. Все женщины всегда смотрели на меня одинаково, и я сразу понимал, что им от меня нужно только одно. В их глазах я был только красавец-мужчина… в общем, кусок мяса, и ничего больше. А она говорила со мной о книгах. О спектаклях. Общалась со мной, как с нормальным, обычным человеком. В конце концов я понял, что не могу без нее жить. Но я тогда играл в театре, а это… Про театр много говорят и пишут, но…

Снова пауза.

– Я буржуазен, – как-то беспомощно проговорил Шарль Морис. – Совершенно буржуазен. Дом, семья, дети, одна жена, простая жизнь. Днем в театр, вечером из театра. Пьеса понравилась публике – отлично, не понравилась – не беда, поставим новую. Я люблю свою работу, но вот то, что вокруг нее, терпеть не могу. Я не люблю случайных связей, истеричных поклонниц, улыбок в лицо и ударов в спину. Мне все это претит. Когда я только приехал в Париж, все были отчего-то убеждены, что мне интересно крутить романы со всеми подряд. Вокруг сразу же возникла куча дам, которым всегда тридцать восемь и никогда – сорок. Они были готовы хоть сейчас взять меня на содержание и выгуливать, как домашнюю собачку. И их почему-то оскорбляло, что я не спешил отвечать согласием на их заманчивые предложения. Но так как люди все меряют по себе, они решили, что я подыскиваю себе совсем уж беспроигрышный вариант, и зауважали меня. В их глазах я сразу же стал хитрым провинциальным ловкачом, этакой продувной бестией. Хотя меня просто тошнило от них от всех. Я мечтал только об одном – чтобы меня оставили в покое и не мешали работать.

– И тогда вы встретили Еву Ларжильер? – спросила Амалия.

– Да. У нее были самые роскошные автомобили, она могла позволить себе потратить в месяц десять тысяч франков – сумму, о которой мои родители даже не смели мечтать. Как же, звезда, премьерша, любимица публики… По ее словам, она, когда меня увидела, сразу же решила, что я играю, как бревно. Ну да, ясно, раз есть внешность, значит, сам – непременно бездарность. Но потом мы сыграли с ней вместе в одной пьесе, у нас было две общих сцены, и она меня зауважала. Ева так сказала. А я поверил, и зря. Потому что ей было все равно, как я играю. Она просто решила меня заполучить. Я быстро понял, что совершил ошибку. Но у нее было огромное влияние в театре, она всех знала, пьесы писали специально под нее. Одно ее слово – и я сразу же получил главную роль, которой при другом раскладе добивался бы годами. Но перед премьерой мне вдруг сказали, что роль отдали более известному актеру, а я буду играть в нескольких эпизодах.