– Что же случилось? – заинтересовалась Амалия.

Актер уже не мог остановиться, рассказывал обо всем.

– Просто Ева спохватилась, что я стану знаменитым и выйду из-под ее влияния. Мы поссорились, и Ева стала кричать, что, если я уйду от нее, она сделает так, что меня не возьмут ни в один театр даже суфлером. Меня ее слова оскорбили, и я направился к двери. Она побежала за мной, схватила нож и стала резать себя по венам рук. Я решил, что Ева сошла с ума… да, просто сошла с ума… Конечно, сегодня я понимаю, что надо было бросить ее и уйти не оглядываясь. Все равно бы она ничего серьезного с собой не сделала, это было так… актерство. Но я остался, и моя жизнь превратилась в ад. Ева была жутко ревнива. И уверена, что я сплю и вижу, как бы ей изменить. Я мог приводить какие угодно доводы, что все совсем не так, но она не слушала. И закатывала мне дикие сцены, а потом осыпала меня дорогими подарками. Не знаю, что было оскорбительнее, тем более что она не выбирала слова, когда выходила из себя. На публике Ева едва ли не вешалась мне на шею, а наедине принималась рыдать и говорить, что я ее не люблю. Я не знал, что с ней делать, – беспомощно признался Шарль.

Актер помолчал немного, а затем продолжил:

– Однажды она довела меня до того, что я ее ударил. Так она ходила, всем показывала синяк и хвасталась, будто бы я ее приревновал. До тех пор я в жизни никогда никого пальцем не тронул, а с ней ловил себя на мысли, что с удовольствием свернул бы ей шею. По-моему, ей нравилось меня мучить, обещать одно, а делать другое. Но после того как я однажды объявил, что между нами все кончено и уехал к Луизе, Ева испугалась, что я от нее действительно ускользну.

– Луиза – это ваша жена?

– Да. Мы поженились уже потом, когда сыну исполнился годик, но я всегда считал ее своей женой. Другая женщина, конечно, не выдержала бы мои жалобы на любовницу и на то, что в театре она не дает мне сделать и шагу самостоятельно. Но Луиза всегда в меня верила. Не раз повторяла, что настанет день, и я стану звездой. И забуду все плохое, как страшный сон. Сама Луиза – круглая сирота, она говорила, что точно так сама в семнадцать лет начала жизнь заново, вычеркнув из памяти все унижения в семье дяди и тетки. И еще говорила, что самое трудное в жизни – стать самому себе господином и ни от кого не зависеть. Пока же я был рабом, Ева Ларжильер меня не отпускала. И тут у нее случился просчет: когда она согласилась, чтобы я сыграл в одной пьесе с Жинеттой. Мы с Лантельм и раньше знали друг друга, но вместе еще не работали. Пьеса с прежним исполнителем шла ни шатко ни валко, но мы поработали над ролями и выдали совершенно новую интерпретацию. По сюжету мы играли любовников, а так как у публики маловато воображения, все поверили, что мы играем хорошо, потому что у нас самих роман. Газеты стали много обо мне писать, и я впервые почувствовал, что такое настоящая известность.

– Какой вы запомнили мадемуазель Лантельм?

– Жинетта была совсем не такая, как Ева. Она была беззаботная, по крайней мере внешне, и щебетала без умолку, как птичка, когда находилась в хорошем расположении духа. У нее было больше живости, чем собственно таланта, и еще больше обаяния, но с публикой она творила чудеса. Старые рецензенты то и дело вспоминают при возобновлении пьес, как она когда-то играла в «Старом человеке» или в «Девчушке». У нее было хорошее качество – с ней легко было дружить. По крайней мере, мне. Но с наступлением лета мы закончили играть. А потом мне пришло от Жинетты приглашение отдохнуть на яхте ее мужа. Я хотел отказаться, потому что Луиза была уже на большом сроке, и я мечтал улизнуть от Евы, от театра, от парижской публики, от всех. Но Ева нашла приглашение и закатила скандал, почему я ей ничего не сказал. Когда я пытался возражать, что не хочу никуда ехать, она ничего не пожелала слушать. Вот так мы и оказались на «Любимой».

– Вы знали, что на яхте, кроме гостей и экипажа, находился посторонний? – быстро спросила Амалия.

Шарль Морис изумился:

– В самом деле? Впервые слышу!

– И вы ничего не заметили… скажем так, подозрительного во время пути?

– Мне было не до того, по правде говоря, – усмехнулся актер. – Ева чувствовала, что я от нее ускользаю, и понимала, что ничего не может с этим поделать. На людях еще держала лицо, но наедине закатывала мне ужасные сцены, кричала, что как только она меня бросит, я пойду на дно и никому больше в театре не буду нужен. Ева почему-то вбила себе в голову, что я ничего без нее не значу. Когда она бесилась, у нее становились ужасные манеры, хуже, чем у рыночной торговки, но в конце концов я научился пропускать все ее слова мимо ушей. В те дни я страшно переживал за Луизу, из-за того, что не мог находиться рядом с ней. На каждой стоянке я первым делом бежал на телеграф и слал по десять телеграмм вместо письма, которое шло бы слишком долго. Потом оказалось, что она мои телеграммы сохранила. Все до единой! Знаете, вот по таким мелочам как раз и узнаешь человека…

– Скажите, Шарль, почему Ева Ларжильер поссорилась с хозяйкой яхты? – спросила Амалия.

– Боюсь, что из-за меня, – вздохнул актер. – Я же сказал, с Жинеттой было легко дружить, но Ева никогда не верила в дружбу между мужчиной и женщиной. Ей казалось, будто между нами что-то есть, а Жинетта всегда так общалась с мужчинами – словно кокетничала, но чуть-чуть, знаете ли, как бы не всерьез. Даже ее муж наблюдал за ее манерой со снисходительной улыбкой, но не Ева. В конце концов она не выдержала и сказала Жинетте, чтобы та оставила меня в покое. Жинетта ответила, что ей никто не нужен, кроме одного человека, и вообще пусть Ева хоть выйдет за меня замуж, ей это совершенно безразлично. Боюсь, Лантельм так нарочно сказала, потому что знала, что я бы не женился на Еве ни при каких обстоятельствах. Ларжильер вышла из себя и наговорила ей гадостей, после чего вышла, хлопнув дверью. Потом к Еве пришел Рейнольдс, и я слышал их разговор из-за стенки. Передать дословно, что он ей сказал?

– Разумеется, – спокойно кивнула Амалия.

– Рейнольдс заявил, что если еще раз увидит свою жену в слезах из-за нее, то пусть Ева пеняет на себя. Тут, в общем-то, не слова были важны, а тон. Ева пыталась с ним говорить, как со мной, но Рейнольдс взял ее за шарфик, который был у нее намотан на шее, и, знаете ли, перекрутил его так, что сдавил ей дыхание. Она мне потом рассказывала, что посмотрела в глаза Рейнольдсу и поняла, что тот ее удавит и даже не поморщится. Не думаю, что Ева преувеличивала.

– А потом?

– Потом хозяин яхты мило улыбнулся, отпустил ее и сказал, что, конечно, пошутил, она его дорогая гостья, но пусть не забывается. И ушел.

– Любопытно… – протянула Амалия. – Сама Ева ни словом об этом не упоминала.

– Вы ее видели?

– Да. Кстати, мадемуазель Ларжильер… сестра Мария просила передать, что молится за вас.

Шарль Морис смущенно повел плечом:

– Что ж, если так… Знаете, она мне сильно отравила жизнь в свое время. И я не буду притворяться, что давно ей все простил и забыл.