Когда доктор Гордон берет трубку, я пытаюсь взять себя в руки, но мой голос все равно звучит пронзительно, как сирена.

– Как вы позволили моей маме забрать Сэмми из испытаний AV719?

Его голос звучит подавленно, и я вспоминаю, что он по-прежнему скорбит о дочери.

– Поверь мне, я пытался переубедить ее. Дай ей время.

Мне хочется кинуть телефоном в стену.

– Время? Если мы будем ждать слишком долго, у Сэмми снизится жизненная емкость легких, и его не возьмут ни в какое исследование – только на трансплантацию.

– Она ужасно перепугана, Эйслин.

– Тогда вы должны побыстрее найти лекарство для меня, чтобы она успокоилась.

Он вздыхает, и это вздох человека, который пережил немало темных часов.

– Я пытаюсь.

– Недостаточно. Люди умирают.

Теперь его голос срывается.

– Я знаю, Эйслин. Я знаю.

После звонка я кругами хожу по палате, не в силах остановиться. Если бы я не застряла тут, я бы могла переубедить маму, поговорив с ней лицом к лицу. Когда в палату заходит доктор Калдикотт, я тут же бросаюсь к ней.

– Когда моего брата кладут в больницу, ему всегда сообщают список критериев, которым он должен соответствовать, чтобы его выписали. Есть ли такой список для меня и Шейна? Вы же не можете вечно держать нас здесь.

Она быстро моргает, пытаясь успокоить дыхание.

– В настоящий момент ваша изоляция связана по большей части не с вашими симптомами, а с тем, что вы можете заразить других.

Симптомы-то они все равно не могут вылечить.

– Но факты говорят, что оно не передается по воздуху; передать его можно только намеренно.

Она качает головой.

– Мы еще так много не знаем о генной терапии. И немало людей против того, чтобы вас выпускали.

Я стараюсь успокоиться, чтобы выглядеть рассудительной.

– А если симптомы не будут проявляться у нас в течение определенного числа дней? И Шейн поклянется не вступать в контакты с девочками?

Кажется, будто защитную маску доктора Калдикотт посередине рассекает морщина – как и ее лоб.

– Это скорее вопрос политики, чем вашего здоровья. Нужно согласие губернатора.

Я говорю:

– Каждый день, который мы вынуждены проводить здесь – это день, который мы проводим вдали от наших семей.

Она вздыхает.

– Я обсужу это с эпидемиологами.

Когда она выходит из комнаты, я кричу ей вслед:

– С Днем независимости!

Этой ночью, когда фейерверки уже давно отгремели, я просыпаюсь в темноте, слышу, как ворочается Шейн в полутора метрах от меня, а где-то наверху раздаются шаги ночной смены. Меня пожирает нарастающий ужас. Я представляю, как закрываю глаза и погружаюсь в пустоту, которая никогда не даст мне проснуться. Или, еще хуже, проснувшись, я окажусь в коме, и мое тело станет могилой, заточившей мое сознание.

Я прокручиваю в голове все недавние разговоры. Я должна была убедить маму посвящать больше времени себе. Я должна была убедить Эви, что она обладает смелостью, о которой я могу только мечтать. Сэмми должен понять, что он уже оставил в мире неизгладимый след, и это не только его рисунки. А понял ли Джек, как я ценю, что он закрывал глаза на то, какой странной и неловкой я была, и все равно хотел со мной встречаться? Я мысленно перечисляю все, что скажу завтра, ведь это может быть последний раз, когда я говорю с людьми, которых люблю – если CZ88 ждет своего часа. Какой выматывающий и пугающий способ жить. Или умирать.

Но на следующее утро я просыпаюсь. Доктор Калдикотт не соглашается установить срок, который мы должны продержаться без новых симптомов. Но и не отвергает эту идею. Я болтаю с Сэмми и мамой, которая обрывает меня всякий раз, когда я упоминаю испытания AV719. В третий раз, кода я поднимаю эту тему, Сэмми просит меня дать поговорить с Шейном. Ну и ладно. Главное чтобы Шейн не начал поучать его, как вести себя на свидании.

Да, и кстати о свиданиях. Это мой шанс по крайней мере на иллюзию личного пространства. Я открываю видеочат с Джеком.

У него покрасневшие глаза после того, как он плавал утром в бассейне. Я почти что чувствую, как от него пахнет хлоркой. Боже, как безнадежно желание оказаться от него на таком расстоянии, чтобы чувствовать запах, и точка. И прикоснуться к нему. Моя кожа горит от надежды когда-нибудь снова почувствовать, как он проводит по ней пальцами.

Сообщая ему новости, я машинально кручу в руках одеяло, превращая его в подобие веревки:

– Ни у кого, на кого мы чихали, вирус в крови не нашли. Пока мы не начали колоться одной иглой или вроде того, никто больше не заразится.

Произнося эти слова, я задумываюсь, подумал ли он о словах «или вроде того» то же, что и я.

Он наклоняется ближе к камере, словно угадав мое желание.

– Юрист из ACLU[9] говорил о вас вчера в каком-то интервью по радио. Законы на вашей стороне. И похоже, что этот вирус передается примерно как ВИЧ.

Я задерживаю дыхание.

– Это тебя пугает?

Он глотает слюну, отводит взгляд, а потом снова смотрит на меня.

– Я просто хочу быть с тобой, Эйслин. Мы можем подождать с… ох… со всем таким, пока тебя не вылечат.

Я провожу пальцем по краю экрана.

– Доктор Гордон продолжает убеждать нас, что здесь мы в большей безопасности, чем снаружи.

Я вздыхаю.

– У тебя есть контакты того юриста из ACLU?

Он пересылает их мне после того, как мы заканчиваем чат, и мы с Шейном немедленно звоним юристу, чтобы рассказать о нашей ситуации. Она тут же решает взяться за наше дело, и совершенно бесплатно.

Затем мы с Шейном устраиваемся рядом посередине кровати, ставшей нашим пристанищем, и он берет в руки пульт от телевизора. Мы ограничили просмотр новостей, чтобы хоть как-то спать по ночам, но нас прямо-таки бомбардируют новыми данными о погибших и впавших в кому из-за CZ88, и скрыться от этого невозможно.

Он переключает канал за каналом, но все-таки останавливается, наткнувшись на очередной репортаж о «Nova Genetics». На этот раз в нем появляется женщина средних лет, которая очень похожа на доктора Стернфилд. Это ее мать, Шейла Стернфилд. Похоже, доктор Стернфилд получила фамилию матери или сама решила взять ее.

Шейла Стернфилд смотрит в камеру жестким, ясным взглядом.

– Моя дочь никогда бы не пошла на такой отчаянный поступок, как тот, за который ее преследуют. Я надеюсь, что вы хотя бы дадите ей упокоиться с миром.

Что-то в ее поведении кажется мне странным, будто выбивается из общего впечатления. Может, я ожидала увидеть больше проявлений скорби. Я чуть не плачу, когда думаю о том, что моей маме, быть может, придется оплакивать меня.