– О, ну, хм, насчет… – мямлит Джордж. Его веснушки темнеют. Он говорит тише, чтобы не услышал Майлз. – Я типа думал, что было бы веселее, если, может… мы пошли бы на бал вместе.

– О! – восклицаю я и в замешательстве отправляю еще одну горсть попкорна в рот. Замечаю доктора и миссис Клиффтон, которые сидят на несколько рядов дальше. Она прислонилась к нему. Легкий ветерок шевелит ее волосы. Я не ищу Уилла. – Хорошо, – все, что могу сказать.

– Здорово, – говорит Джордж, откидываясь назад на траву.

Дирижер мистер Райли стучит палочкой о пюпитр, поднимает руки в воздух. Оркестранты ставят инструменты в положение готовности, словно от кончика палочки дирижера натянуты нити паутины, и публика затихает. Рука мистера Райли опускается, и по его сигналу группа струнных инструментов оживает вместе с музыкой.

Мелодия такая всеобъемлющая и насыщенная, что проникает в мою грудь, размывая грань между удовольствием и болью. Может, она и то и другое и объединяет их во что-то одно. Я закрываю глаза и слушаю, думая о том, что сказал доктор Клиффтон о комбинациях, которые создают магию.

Когда начинает играть Беас, я обращаю свое внимание к ней. Ее глаза закрыты, и мелодия течет сквозь нее, словно она сама создана из музыки. Часы, на которые все стараются не смотреть, отсчитывают секунды. Крещендо скрипки Беас поднимается на вершине ее соло, ее подбородок направлен вверх, когда смычок опускается вниз.

А потом ноты скрипки внезапно умолкают, будто испортилась запись, которую мы слышим по радио, и вилку выдернули из розетки.

Руки Беас продолжают двигаться, но слышатся только скрежет конского волоса о стальные струны и легкое покашливание среди публики.

Кто-то неловко хихикает, потом другой ахает, и за этим раздается низкий стон. Джордж садится и сжимает руками колени так, что пальцы становятся белыми.

– Нет! – крик маленькой девочки прорезает тишину. Музыканты проверяют свои инструменты и встают, опрокидывая стулья и недоуменно опуская смычки. Члены их семей выбегают из толпы с протянутыми руками.

Пожилая женщина стоит рядом со мной и прерывающимся голосом говорит:

– Пожалуйста, пусть будет что-нибудь другое.

Посреди этого хаоса я лихорадочно ищу Беас.

Она не сдвинулась со своего стула. Сидит и смотрит на партитуру перед собой, вытирая слезы, прежде чем они падают на ее опущенную скрипку.

27 октября 1941 года

Птица: канарейка

Канарейки не поют осенью.

Часть их мозга, отвечающая за пение, отмирает.

Она снова развивается за зимние месяцы, чтобы птицы могли запеть с приходом весны.

– Как думаешь, что мне сегодня надо сделать? – спрашиваю Финеаса. Я беру наши тарелки, чтобы помыть их в раковине. Капли росы собираются в стеклянные камешки вдоль окна. – Я мог бы заменить петли входной двери.

Он прочищает горло.

– Думаю, что всякие работы мы вполне закончили, – говорит он осторожно. Я отскребаю застывший желток со своей тарелки, понимая, что значат его слова. Теперь, когда я добыл деньги и починил дом, моя полезность исчерпана.

Мое горло сжимается так плотно, словно я проглотил комок ваты. Надеюсь, он прямо скажет об этом. Будет намного хуже, если он будет кружить вокруг да около, намекая.

Может, мне надо просто сказать, что собирался уходить в любом случае. Я так сильно тру тарелку, что, боюсь, она может треснуть в моих руках, неровно вздыхаю и ставлю ее на подставку для просушки. Специально оставляю маленькие кусочки яйца, прилипшие к ней туманным кольцом.

Финеас складывает салфетку.

– Я думал, ты мог бы все равно остаться. Жить у меня, – объявляет он, отодвигаясь от стола. – Но нам понадобится новая печь. Так почему бы тебе не пойти и не найти новую?

– О, – говорю небрежно, – хорошо.

Снова беру тарелку с подставки и тру ее, пока она не начинает сиять.

Когда вхожу в магазин хозтоваров, над головой звенит колокольчик. Иду по проходам мимо шлифовальных станков и тисков, машинок для шитья «Зингер» и газонокосилок, чтобы изучить модели плит под ослепляющим светом. Выбрав самую дорогую и договорившись о доставке, возвращаюсь к швейным машинкам. Некоторые иголки кажутся такими большими, что ими можно кого-то заколоть: выколоть глаз, прибить руку к стене или столу. Я притворяюсь, что изучаю ножовку номер два, которая сужается в кончик рапиры. Не могу сказать, отображает ли меня зеркало, висящее в углу наверху, но я беру самую толстую пачку иголок, засовываю их в карман, все это время не спуская глаз с пилы.

У меня, разумеется, есть деньги, чтобы купить их. Я их беру просто ради развлечения.

По иронии судьбы какой-то торговый агент разговаривает с владельцем магазина о новой системе замков, когда я прохожу мимо них с иголками в кармане.

Агент передает свою визитную карточку по стойке как раз перед тем, как я выхожу за дверь.

– Вопрос состоит в том, сколько вы готовы заплатить за спокойствие, – говорит он владельцу.

Вот тогда ко мне возвращается моя идея, загорается.

Сколько бы вы заплатили?

Варианты. В бутылках. Эйфория. Спокойствие.

Я раздумываю над этим, когда возвращаюсь домой к Финеасу, пока вырезаю полость в животе моей деревянной птички. Внутри я устанавливаю рычаг в виде штопора так, чтобы при повороте головы птицы опускалась бы иголка.

Варианты, варианты. Открытие, которое должно было быть, – по крайней мере, частично мое. Варианты возвращают или усиливают чувства, физические ощущения.

Почему никто об этом раньше не подумал, не довел до другого уровня? Возможно ли собрать в бутылку эмоции? Запечатлеть психические состояния?

Если люди будут платить деньги за временное улучшение физического мира – даже такое мимолетное и неважное, как запах, – сколько они готовы будут отдать за что-то более важное? Какую цену можно установить за возможность применять психическое состояние по команде, из мешочка или бутылки?

Покой.

Радость.

Храбрость.

И даже то самое, что растет во мне, пока я вкручиваю иголку в птичку.

Надежда.

Не варианты, думаю я, а Добродетели.

Понедельник за Днем Исчезновений привычен и в то же время нет, как малейший поворот калейдоскопа. Лабораторный стол, испещренный решетками, ряд бутылок из стекла цвета моря, мерцание холодного солнечного света через окно и скрежет стула, когда занимаю место между Джорджем и Беас. Беас не поднимает взгляда. Ее глаза опухли, и в кои-то веки перед ней нет партитуры. Она не рисует нот на полях страниц и не напевает себе под нос.